Ярость продолжала бушевать в ее груди с неослабевающей силой, однако ненавистное лицо, стоявшее перед ее глазами, подернулось туманной пленкой, так что его стало невозможно разобрать. Потом доктор Гейст исчез, и на смену ему явилась Моника. Однако руки ее по-прежнему стискивали шею этого воображаемого существа. Она стала задыхаться; ее вздохи стали похожи на плеск воды, проливаемый на каменный пол... Открыв рот, она зашлась в беззвучном крике.
Некоторое время она лежала, зажмурив глаза со всей силой, на которую была способна ее ненависть. — «Мать, — мысленно обращалась она к Монике, — как ты могла поступить со мной так? Ревность. Ты всегда ревновала меня. Все было ничего, когда я была маленькой, и ты могла пеленать меня, кормить и купать. Но стоило мне вырасти, как я превратилась в твою соперницу. Ты хотела, чтобы я навсегда осталась ребенком».
Она открыла глаза, потому что хотела увидеть искаженное, словно отражение в кривом зеркале, лицо матери, находящейся уже на волоске от смерти, задыхающейся в смертельной хватке. Однако она увидела перед собой не мать, а кого-то другого, полускрытого в тени, нагоняющего на нее непреодолимый ужас. Дайна закричала и продолжала кричать до тех пор, пока у нее хватало дыхания. После она на некоторое время впала в беспамятство, погрузившись в пустоту.
Очнувшись, она получила густой лимонный сироп, такой сладкий, словно он был сделан из одного сахара. Однако даже он не смог отбить сильный вкус резины, державшийся у нее во рту. На следующий день, лежа у себя в палате и глядя в потолок, она припомнила Т-образный кусок черной резины, валявшийся на полу, который она увидела после того, как ее вытащили из темницы. Следы ее собственных зубов, красовавшиеся на этом куске, были такими глубокими, словно Дайна прокусила его насквозь.
Когда она пришла в себя, ей в палату принесли завтрак. Еще никогда в своей жизни она не испытывала такого голода и все же, увидев размер тарелок и их количество, подумала: «Ни один человек на свете не в состоянии съесть столько всего за один присест». Она съела все подчистую.
Так продолжалось день за днем: сеансы лечения, за которыми следовал прием глюкозы и чудовищная трапеза. Доктор Гейст посещал ее ежедневно. Слова лились из него бесконечным потоком. Однако Дайна не слушала, что он говорит. Ее мозг раздулся, став похожим на воздушный шар, наполненный причудливой смесью мыслей и идей; как будто Дайна была существом из далекого мира, вынужденного привыкать к иной, чуждой для него атмосфере. В таких случаях доктор Гейст казался ей не более реальным, чем прогулка по обратной стороне Луны. Дайна стала думать о нем, как о нелепой однодневной лилии, распускающейся каждый раз на рассвете только для того, чтобы завять и умереть с наступлением темноты. Поэтому она и относилась к нему как к растению или, возможно, телевизору, оставленному включенным с приглушенным звуком исключительно для создания видимости обстановки общения и больше ни для чего.
По ночам она не могла заснуть часами из-за ненависти к Монике и Аурелио Окасио, бушевавшей в ее груди, как пожар в лесу. Именно за нее, за эту мрачную и безнадежную ненависть она цеплялась всякий раз, когда ужас перед самим фактом заключения в «Уайт Седарс» или ежедневные путешествия в темницу грозили взять верх над ее рассудком. Доктор Гейст мог получить доступ к той части ненависти, которая предназначалась Монике: он и так имел его. В его речи, обращенной к ней, она являлась главной темой. Что же касается переполнявшего Дайну страха за то, что он узнает о ее тайной жизни с Бэбом и столь же тайной ненависти к Аурелио Окасио, то он казался все менее обоснованным, по мере того, как дни шли, а доктор ни разу даже не заикнулся ни об одном из этих чувств. Они принадлежали ей и только ей: любовь к Бэбу и ненависть к его убийце. Она была права. Никто и ничто не могло лишить ее их. Позднее, когда Дайна обрела способность вспоминать об этом времени, она пришла к твердому выводу, что только ее тайны и не позволили рассудку поддаться безумию. Безумию в его подлинной, чистой форме, которое доктор Гейст не смог бы даже распознать, не говоря о том, чтобы излечить.
