– Здесь ничего нет, – пробормотал он в отчаянии.
Глаза Красавчика сузились.
– Он, сволочь, не собирался нас расковывать... можно было и догадаться. Давай сюда пистолет.
Сережка автоматически, как в полусне, протянул ему оружие.
– Натяни мне цепь! И отвернись... Хотя нет, не трогай ничего, я сам отойду и натяну...
Остапенко повиновался. Соломон нажимал на спуск, но ничего не происходило. Красавчик выругался.
– Тут же предохранитель! Как он снимается, холера?
Сережка беспомощно смотрел на него и не знал, что делать. Соломон, впрочем, и не надеялся на него. Он вертел пистолет в руках и был осторожен, стараясь не направлять ствол ни на себя, ни на товарища. Вертел, пока не раздался приглушенный щелчок.
– Отверни рожу!..
Прогремел выстрел, и Красавчик взвыл. Цепь разлетелась надвое, и у Сережки зазвенело в ушах. Соломон страдальчески морщился от боли в ноге.
– Порядок! Давай теперь ты... натяни ее!
Остапенко отошел, сколько позволяла его цепь. Соломон приставил пистолет к среднему звену и выстрелил вновь.
– А теперь деру отсюда!
– Мы же голые, ты забыл?
– Да и черт с ним...
Красавчик замялся, оценивающе глядя на распростертого Месснера.
– Возьмем его шмотки...
Давно привыкший ко всему, Сережка Остапенко вдруг испытал отвращение. Ему ни разу не было противно – ни в лагере, ни в лазаретах, хотя поводов был избыток, а теперь вдруг стало.
Соломон принюхался:
– Чего ты ждешь? Он даже не обделался...
Красавчик с трудом перевернул тело Месснера на спину, начал расстегивать черный китель.
– Помогай, стягивай портки... Брезгуешь – я надену исподнее, мне плевать.
Вскоре они кое-как оделись; все болталось на них, как на вешалке, и выглядело бы уморительно, если бы не лица ребят. Красавчик оделся в рубашку и белье, Сережка напялил прямо на голое тело брюки и китель.
Фуражку не тронули.
Они осторожно приоткрыли дверь, выглянули, на цыпочках вышли. Оборванные цепи предательски позвякивали и волочились по полу. Вокруг стояла тишина. Соломон поднял пистолет:
– Если кто сунется, я выстрелю, а ты хоронись...
Но он не выстрелил, потому что противогазная харя нарисовалась внезапно, и оба растерялись. В следующее мгновение обоих уже крепко держали сильные руки.
«Ну, вот и все», – промелькнуло в голове у Сережки.
Красавчик извивался, пытаясь укусить прорезиненное чудовище за руку.
– Тихо, звереныш, – ответила маска на чистом русском языке. И на всякий случай добавила: – Ферштейн?
Ребята обмякли. Они прекратили сопротивляться и дали вывести себя на верхнюю палубу, где от яркого дневного света стало больно глазам, а свежий воздух вынудил задохнуться и вызвал кашель. Кричали чайки, вернувшиеся, едва лишь закончилась бомбардировка.
Палуба была заполнена советскими моряками; немецкий экипаж, сгрудившись в унылое стадо, маячил в отдалении. На небольшом удалении от эсминца монолитом стояла черная подводная лодка.
