Поначалу Валентино опасался, что вид умирающих отрицательно скажется на физическом состоянии «нового материала», но быстро успокоился. В конце концов, для проводившейся процедуры не были прописаны стандарты, а значит, небольшие отклонения вполне допускались.
...Когда из первой группы в живых остался один Остапенко, Валентино приказал санитарам не истязать его без нужды. Ему даже самому сделалось любопытно. Шли уже четвертые сутки, а бравый юнге непостижимым образом оставался в живых! Такая выносливость заслуживала определенных поблажек. Кроме того, Остапенко явно претендовал на роль кандидата, успешно выдержавшего экзамен, и снисходительность по отношению к нему казалась целесообразной. Его следовало беречь, иначе предъявить будет нечего, и Берлин может остаться недовольным.
На пятые сутки Валентино Баутце осмелился выйти на связь с руководством.
Он рапортовал о положении дел и осведомлялся о дальнейших шагах. Как поступить с выносливым экземпляром? Подвергать ли его новым испытаниям? Оказывать ли ему медицинскую помощь?
Центр ответил директивой: испытания в отношении экземпляра прекратить, но помощи не оказывать. Особь должна выкарабкаться сама – или естественным образом отправиться в преисподнюю следом за остальными.
На шестые сутки Сережка пришел в себя, и Валентино принял на себя ответственность назначить ему усиленный паек.
Он сидел в изголовье кровати и с любопытством рассматривал подростка, лишь отдаленно напоминавшего человеческое существо.
– Вы мужественный молодой человек, – заметил Валентино. – Посмотрите вокруг – все ваши товарищи давно отправились, куда им и положено Создателем, – к чертям... А вы, упрямое животное, все еще держитесь. Это удивительно, не скрою. Великий Рейх по достоинству оценит вашу выдержку...
Сережка молчал.
Что он мог ответить?
Ответы здесь вообще были не в чести, их никто и не ждал. Он думал только, что охотно поменялся бы судьбой с погибшими, ибо уже в полной мере ознакомился с чаяниями Великого Рейха. Он предчувствовал, что благодарность Великой Германии обернется для него пытками, куда более страшными, чем те, через которые он чудом прошел.
...В Берлин полетел новый рапорт. Подопытный заключенный по фамилии Остапенко, номер такой-то, обнаружил редкую устойчивость к Clostridium tetani, возбудителю столбняка. Факт удивительный, ибо столбняк без лечения обычно сводит в могилу и здоровых мужчин, даже истинных арийцев. Причем тут уже никакое лечение не помогает. Что тогда говорить об истощенном, несмотря на бульоны и витамины, узнике, который и без того стоял одной ногой в могиле?! Налицо редкостные резервы жизненных сил, подлежащие занесению в анналы и углубленному изучению...
Как поступить с этим славянским феноменом, неполноценным во всех прочих отношениях?
Может быть, все же привить ему новую заразу? И если да, то через какой временной интервал?
Центр предписал доктору Валентино перевести неполноценную особь по имени Остапенко в специальный бокс и содержать там вместе с прочими феноменами, буде таковые появятся. Режим содержания прежний – усиленное питание, витаминотерапия, освобождение от каких бы то ни было работ, недопущение контактов с обычными заключенными.
В Берлин последовал вопрос: как долго его содержать?
Пришел ответ: вплоть до особого распоряжения.
Валентино было решительно наплевать на судьбу уникального экземпляра. Кормить так кормить, на мыло так на мыло...
Под бокс освободили небольшое подсобное помещение, поставили там еще несколько коек.
Фон Троттнов лично пришел посмотреть на чудо-ребенка. Он снизошел до того, чтобы потрепать Сережку по щеке и угостить его солдатским шоколадом.
Остапенко съел угощение в один присест. Он не испытывал к мучителям никаких чувств. Он вел себя как растение, пробившееся сквозь асфальт и готовое в любую секунду быть расплющенным первым военным грузовиком.
Прошла неделя, и у Сережки появился сосед – из евреев, Оська. Через два дня их стало трое; компанию пополнила Дашка Лисогурская.
Они почти не общались друг с другом, бессознательно ограничивая поток входящей информации. Жизнь научила их не ждать добра от внешнего мира. Им вполне хватало внутреннего, который, увы, был немногим лучше...
