Они наблюдали за водой. Он делал такое раньше, но никогда так, в окружении скал. Было ощущение, что кто-то ещё находился с ними в помещении. Он не хотел признавать, что уже был запуган тёмным прудом, хотя ничего сверхъестественного ещё не происходило. Ни один из них не говорил ничего в течение нескольких минут.
Наконец, Блу произнесла:
— Это всё равно, что кто-нибудь бы сказал тебе: «Классный свитер, чувак!» Когда ты одет в форму Аглионбая.
— Что?
— Я хочу объяснить, почему так разозлилась на того старика. Я пыталась придумать способ объяснить. Знаю, вы не поняли. Но вот почему.
Так оно и было, он, правда, не понял суматоху на заправке, если не считать того факта, что её это беспокоило, а ему не нравилось, когда она беспокоилась. Но она тоже была права относительно свитера. Люди предполагали что-то, основываясь на свитере Аглионбая или пиджаке, он делал так сам. Всё ещё делал.
— Я понял, — прошептал он в ответ. Он не был уверен в том, почему они шептали, но сейчас чувствовал себя лучше. Более нормальным. Здесь они управляли. — Так проще.
— Точно. — Она глубоко вдохнула. — Ладно. Что теперь?
— Я собираюсь заглянуть туда и сосредоточиться, — сказал Адам. — Я могу отключиться.
Ноа хмыкнул.
Однако голос Блу звучал практично.
— Что ты хочешь, чтобы делали мы, если ты отключишься?
— Не думаю, что вы должны что-либо делать. Я действительно не знаю, на что это похоже со стороны. Наверное, пользуйся своим суждением, если что-то покажется тебе неправильным.
Ноа обернул руки вокруг себя.
Наклонившись над прудом, Адам увидел своё лицо. Он не замечал, что не выглядит так, как другие, до старших классов, когда другие стали это замечать. Он не знал, выглядел ли он хорошо или плохо... только по-другому. Вплоть до толкования странности его лица как красивой или уродливой.
Он ждал, когда его очертания исчезнут, размажутся в ощущения. Но всё, что он видел, это своё испачканное Генриеттой лицо и опущенные вниз тонкие губы. Он желал не взрослеть до такой степени, чтобы стать похожим на комбинацию геномов своих родителей.
— Не думаю, что сработает, — сказал он.
Но Блу не ответила, и спустя пол удара сердца Адам осознал, что его рот в отражении не двигался, когда он говорил. Его лицо просто смотрело в ответ, брови подозрительно и беспокойно вытянулись.
Его мысли закручивались вихрем внутри, заволакивая илом прудик воды. Люди были настолько циркулярны; они проживали одни и те же медленные циклы радости и страдания снова и снова, никогда ничему не учась. Каждый урок во вселенной должен был быть преподан биллионы раз и так никогда и не отложиться. «Как мы высокомерны, — подумал Адам, — рожаем детей, которые не могут самостоятельно ни ходить, ни говорить, ни есть. Насколько мы уверены, что ничего их не уничтожит до тех пор, пока они не научатся заботиться о себе самостоятельно. Насколько они были хрупкими, безнадзорными, измученными и ненавистными. Животные-жертвы рождались в страхе».
Он не знал, каково родиться в страхе, но он этому обучился.
Может, и хорошо, что мир забывал каждый урок, каждое хорошее и плохое воспоминание, каждый триумф и падение – всё умирало с каждым поколением. Возможно, такая культурная амнезия сберегала их всех. Возможно, если бы они всё помнили, надежда бы умерла.
«Снаружи себя», — напомнил ему голос Персефоны.
Оторвать себя было трудно; это странный, жуткий комфорт – стирать свои внутренние границы.
С усилием он снова привлёк Энергетический пузырь. Он ощущал поле энергии в своём уме. Где-то там было бы сражение или рассеивание, какая-то болезнь, которую он мог бы вылечить.
Вот оно. Далеко вниз по энергетической линии энергия переламывалась. Если бы он сконцентрировался, то смог бы увидеть почему: шоссе было проложено через гору, выдолбленно в скале, прерывая природную полосу энергетической линии. Сейчас она неровно разбрызгивала энергию, потому что перескакивала над и под шоссе. Если бы Адам смог выровнять несколько заряженных камней на вершине той горы, это бы вызвало цепную реакцию, которая в итоге заставила бы уйти под землю, под шоссе, снова соединить истрепавшиеся концы.
