В общепринятом смысле слова он был полностью без сознания. Он не видел как Солум схватил теряющую сознание Кей Хэллоувелл и засунул ее под свою длинную руку, в то время, как его другая рука протянулась, чтобы схватить мягкую и добродушную Банни, которая брыкалась и плевалась, болтаясь у него в руке. Он не помнил как его отнесли в большой трейлер Монетра, как шатаясь прибыл, несколько минут спустя, потрясенный и кровожадный Арманд Блуэтт. Он не знал о быстром гипнотическом контроле Монетра над истеричной Банни, ни о ее спокойном ровном голосе, рассказывающем о местонахождении Зины, ни о резком приказе Солуму пойти в мотель и привести Зину. Он не слышал грубого приказа Монетра Арманду Блуэтту:
— Я думаю, что вы и девушка мне больше ни для чего не нужны. Отойдите и не путайтесь под ногами.
Он не видел внезапного рывка Кей к двери и жестокого удара кулака Блуэтта, который отправил ее обратно в угол пока он прорычал:
— Мне ты нужна кое для чего, дорогая, и больше тебе не улизнуть от меня.
Но затемнение обычного мира открыло для него другой. Он не был незнаком; он всегда сосуществовал с первым. Сейчас Горти увидел его только потому, что у него отобрали первый.
В нем не было ничего, чтобы освободиться от полного мрака забытья. В нем Горти был совершенно безразличен к удивлению и полностью лишен любопытства. Это было место мерцающих впечатлений и ощущений; удовольствия от интеграции абстрактной мысли, возбуждения при приближении одной совокупности к другой, захватывающей концентрации в отдаленных и общедоступных построениях. Он почувствовал присутствие личностей, и очень сильно; связь между ними не существовала, если не считать редкого приближения одной к другой и, где-то очень далеко, слившейся пары, которая как он знал была исключением. Если не считать этого, это был мир саморазвивающихся существ, каждое из которых богато эволюционировало по собственному вкусу. Было чувство постоянства, жизни такой долгой, что смерть была несущественна, разве что как эстетическое ограничение. Здесь не было ни голода, ни охоты, ни сотрудничества, ни страха; эти понятия не имели никакого отношения к основам жизни, подобной этой. Изначально обученный принимать как должное и верить в то, что его окружало, Горти не пытался ни в чем разобраться, не делал сравнений, и не был ни заинтригован, ни удивлен.
Вскоре он почувствовал осторожное приближение силы, которая сбила его, использованной на этот раз скорее как стрекало, а не как копье. Он легко отбил ее, но начал приходить в сознании для того, чтобы можно было справиться с раздражением.
Он открыл глаза и обнаружил, что прямо в них смотрят глаза Пьера Монетра, который сидел за своим столом лицом к нему. Горти растянулся в кресле, его голова упиралась в угол между спинкой и маленьким закругленным подлокотником. Людоед не излучал ничего. Он просто смотрел, и ждал.
Горти закрыл глаза, зевнул, подвигал челюстями, как делает человек при пробуждении.
— Горти, — голос Людоеда был медовым, дружелюбным. — Мой дорогой мальчик. Я так долго ждал этого момента. Это начало великих дел для нас двоих.
Горти снова открыл глаза и огляделся. Блуэтт стоял, уставившись на него, трясущаяся смесь страха и бешенства. Кей Хэллоувелл забилась в угол противоположный входу, на полу. Банни сидела возле нее на корточках, безвольно держась за руку Кей, глядя в комнату отсутствующим взглядом.
— Горти, — сказал Людоед настойчиво. Горти снова встретился с ним взглядом. Он без усилий блокировал гипнотическую силу, которую излучал Людоед. Медовый голос продолжал, успокаивая: — Ты наконец дома, Горти по-настоящему дома. Я здесь, чтобы помочь тебе. Это твое место. Я понимаю тебя. Я знаю, что ты хочешь. Я сделаю тебя счастливым. Я научу тебя величию, Горти. Я буду защищать тебя, Горти. А ты поможешь мне. — Он улыбнулся. — Не правда ли, Горти?
— Ты можешь подохнуть, — сказал Горти кратко.
Реакция была мгновенной — стержень грубой ненависти, отточенной до остроты лезвия, кончика иглы. Горти легко отбил его, и ждал.
Глаза Людоеда сузились, а его брови поползли вверх.
