Монетр сделал широкие навесы из своих век, его горящие темные глаза изучали судью.
— Этот мальчик, который мог быть девочкой, — пробормотал он. — как его звали?
— Гортон. Мы его называли Горти. Злобный маленький звереныш.
— Подумайте, сейчас. Было ли в нем что-то странное, когда он был ребенком?
— Еще бы! Я не думаю, что он был нормальным. Он цеплялся за свои детские игрушки, такие вещи. И у него были мерзкие привычки.
— Какие мерзкие привычки?
— Его выгнали из школы за то, что он ел насекомых.
— Ах! Муравьев?
— Откуда вы узнали?
Монетр встал, прошел до двери и обратно. У него в груди начало биться возбуждение.
— За какие детские игрушки он цеплялся?
— О, я не помню. Это не важно.
— Это мне решать, — огрызнулся Монетр. — Подумайте! Если вам дорога ваша жизнь…
— Я не могу думать! Я не могу! — Блуэтт посмотрел на Монетра и сник перед этими горящими глазами. — Это был какой-то попрыгунчик, отвратительная штука.
— Как она выглядела? Говорите же, черт побери!
— Как она — о, хорошо. Он был такого размера, и у него была голова как у Панча — ну вы знаете, Панч и Джуди. Большой нос и подбородок. Мальчишка едва ли вообще смотрел на него. Но он должен был держать его при себе. Однажды я его выбросил и врач заставил меня найти его и принести обратно. Гортон чуть не умер.
— Правда, а? — проворчал Монетр возбужденно, с триумфом. — А теперь расскажите мне — эта игрушка была с ним с самого рождения, — не правда ли? И в ней было что-то какая-нибудь драгоценная пуговица, или что-нибудь блестящее?
— Откуда вы знаете? — снова начал Блуэтт и снова сник под излучением бешеного, возбужденного нетерпения, исходившего от хозяина карнавала. Да. Глаза.
Монетр бросился на судью, он схватил его за плечи и начал трясти.
— Вы сказали «глаз», правда? Там был только один камень? — он задыхался.
— Н-не надо… — прохрипел Блуэтт, слабо отталкивая цепкие руки Монетра. — Я сказал «глаза». Два глаза. Они оба были одинаковые. Отвратительные глаза. Казалось, что они светятся сами по себе.
Монетр медленно выпрямился и отошел.
— Два, — выдохнул он. — Два…
Он закрыл глаза, в голове у него гудело. Исчезнувший мальчик, пальцы… покалеченные пальцы. Девочка… тоже подходящего возраста… Гортон. Гортон… Горти. Его память петляла и катилась по прошедшим годам. Маленькое коричневое лицо, заострившееся от боли, говорящее: «Мои родственники назвали меня Гортензия, но все называют меня Малышка». Малышка, которая появилась с покалеченной рукой и покинула карнавал два года назад. Что же случилось, когда она ушла? Он что-то хотел, хотел посмотреть ее руку, и ночью она ушла.
Эта рука. Когда она только появилась он вычистил рану, удалил поврежденные ткани, зашил ее. Он обрабатывал ее каждый день неделями, пока полностью не сформировался шрам и больше не было опасности инфекции; а затем как-то так получилось, что он больше никогда на нее не смотрел. Почему? О — Зина. Зина всегда рассказывала ему, как дела с рукой Малышки.
Он открыл свои глаза — сейчас это были щелочки.
— Я найду его, — прорычал он.
Раздался стук в дверь и голос.
— Людоед…
— Это карлик, — залепетал Блуэтт вскакивая. — С девушкой. Что я куда?
Монетр бросил на него взгляд, который заставил его поникнуть и снова упасть на стул. Хозяин карнавала встал и шагнул к двери, чуть приоткрыв ее.
— Привел ее?
— Господи, Людоед, я…
— Я не хочу этого слушать, — сказал Монетр ужасным шепотом. — Ты не привел ее обратно. Я послал тебя привести девушку, а ты этого не сделал. Он очень осторожно закрыл дверь и повернулся к судье. — Убирайтесь.
— А? Хм. А как насчет…
— Убирайтесь! — Это был вопль. Если его взгляд сделал Блуэтта безвольным, то от его голоса он оцепенел. Судья был на ногах и двигался к двери еще до того, как этот вопль перестал звучать. Он попытался заговорить и смог только пошевелить своими мокрыми губами.
— Я единственный человек в мире, который может помочь вам, — сказал Монетр; и по лицу судьи стало видно, что этот непринужденный тихий разговорный тон был для него самым страшным. Он подошел к двери и замер. Монетр сказал: — Я сделаю, что смогу, Судья. Вы скоро получите от меня весточку, можете в этом не сомневаться.
