— Он такой потому, что в детстве его постоянно беспокоил лай матери.
Отсюда улыбка. Он неправильно истолковал ее и взгляд, который ее сопровождал и снова погладил ее руки. Ее улыбка исчезла, хотя она все еще показывала зубы.
— Я вот что хочу сказать, — ворковал он, — я просто хочу, чтобы вы любили меня ради меня самого. Мне жаль, что мне пришлось применить какое-то давление. Просто я не хотел проиграть. И потом все приемы дозволены… ну вы знаете.
— …в любви и в бою, — сказала она послушно.
И это означало войну. Люби меня ради меня самого, а иначе…
— Я не стану просить от вас многого, — произнес он своими мокрыми губами. — Просто каждый человек хочет, чтобы о нем заботились.
Она закрыла глаза, так чтобы он не мог увидеть, что она подняла их к небу. Он не станет просить многого. Просто доносить и прятаться, чтобы защитить его «положение» в городе. Просто это лицо, этот голос, эти руки… свинья, шантажист, трясущийся старый волк с липкими пальцами! «Бобби, Бобби», подумала она в отчаянии будь хорошим врачом…
Это было не все, далеко не все. Подали напитки. Его выбор для очаровательной молодой девушки. Флип с хересом. Он был слишком сладким и пена на нем неприятно цеплялась за ее помаду. Она прихлебывала и позволяла сентиментальным излияниям судьи стекать с себя, кивала головой и улыбалась, и, так часто, как только могла, выключала звук его голоса и слушала музыку. Она была умелой и чистой — синтезатор Хаммонд, контрабас, гитара — и какое-то время это была единственная вещь в целом мире, за которую она могла держаться.
Как оказалось у Судьи Блуэтта была маленькая квартирка над магазином в районе трущоб.
— Судья работает в суде и его палатах, — нараспев произнес он, — и у него хороший дом на Холме. Но у Блуэтта человека тоже есть местечко, удобная квартирка, бриллиант в грубой оправе, место, где он может сбросить черную мантию, свои титулы и степени, и снова узнать, что в его венах течет алая кровь.
— Это должно быть очень мило, — сказала она.
— Там можно спрятаться, — сказал он откровенно. — Я бы сказал двое могут спрятаться там. Все удобства. Винный погреб под рукой, кладовая с продуктами по первому зову. Цивилизованная глушь для ломтя хлеба, кувшина вина и д-в-воих.
Он закончил хриплым шепотом, и у Кей возникло безумное ощущение, что если его глаза выпучатся еще на один дюйм, то можно было бы сесть на один и смотреть как другой выпал.
Она снова закрыла глаза и провела смотр своих ресурсов. Она чувствовала, что у нее осталось вероятно секунд двадцать терпения. Восемнадцать. Шестнадцать. Вот и славно. Вот дымком поднимается карьера Бобби — облачком в форме гриба за столиком на двоих.
Он подтянул свои ноги и встал.
— Вы извините меня на минутку, — сказал и только что не щелкнул каблуками. Он коротко пошутил по поводу дамской туалетной комнаты и о том, что все мы люди. Он отвернулся и повернулся обратно и заметил, что это только первая из маленьких интимных подробностей, которые им предстоит узнать друг о друге. Он отвернулся и повернулся обратно и сказал:
— Подумайте об этом. Может быть мы сможем ускользнуть в наше маленькое царство грез еще сегодня ночью!
Он отвернулся и если бы он снова повернулся обратно, он получил бы французский каблук-шпильку в область своего кармана для часов.
Кей сидела за столиком одна и заметно теряла присутствие духа. Гнев и презрение помогали ей продержаться до сих пор; а теперь, на какое-то мгновение страх и усталость заняли их место. Ее плечи опустились и ссутулились, а подбородок опустился, и слеза сбежала по ее щеке. Это было на три градуса хуже, чем ужасно. Это была слишком большая плата за Клинику Майо полную врачей. Она хотела вырваться отсюда. Что-то должно произойти, прямо сейчас.
Что-то произошло. Пара рук появилась на скатерти перед ней.
Она подняла глаза и встретила взгляд молодого человека, который стоял там. У него было широкое непримечательное лицо. Он был почти такой же светловолосый, как и она, хотя глаза у него были темными. У него был хороший рот. Он сказал:
— Многие люди не видят разницы между музыкантом и пальмой в кадке, когда им нужно излить свою душу. Вы в опасности, Мадам.
