Будучи человеком рассудительным, Иван дивился упорной навязчивости купца и плохо верил в его сладкие речи.
Заметив его нерешительность, Буянов понял, что одних святых речей мало, и тут же перешел к изложению более практического и правдоподобного плана, мысленно прося у бога прощения за свою кощунственную ложь.
– Тебе, мил человек, признаюсь. Заветная моя мысля перебраться сюда на постоянное жительство. Построю церковку, заезжий домик для богомольцев да небольшой кирпичный заводик думаю оборудовать для пропитания… Уж глина-то тут больно хороша! С этого и начну, батюшка. У меня сын есть. Он уж, бог с ним, как наши родители, пусть мыло варит, а мы век доживать станем в молитве господней и в искуплении грехов тяжких… Все тебе рассказал, как отцу родному.
– Значит, в аренду… на пять годов? – с волнением спросил Иван, начиная соображать, что Буянов не только святым родничком интересуется, но и глиной. Недаром и родитель его ходил по буграм с лопаточкой… «Не продешевить бы», – подумал Иван.
– В аренду, мил человек, в аренду. Будет форменная бумага и с вами и с обществом. Со станичниками я уж отдельно договорюсь…
Общество не особенно беспокоило Ивана. Он знал, как совершаются такие дела: пять ведер водки на сходку – и вся недолга. «Вот ежели Митька, дурак, заартачится, то все может испортить», – раздумывал Иван и тут же решил на первых порах о сделке ему не говорить. Соблазн получить за эти овраги деньги был так велик, что Иван неожиданно для самого себя тут же назвал цену: по сто рублей за десятину… Назвал – и сам испугался.
Для приличия Буянов несколько минут поторговался, похаял землю, вспомнил святых, но, видя молчаливое упорство, поспешил вытащить из-за пазухи кошелек и, не моргнув глазом, подал растерявшемуся казаку две сотенные с изображением Екатерины.
– Воскресным днем непременно заеду и условьице привезу. А сейчас, как полагается, пожалуйте расписочку.
Получив расписку, Матвей Никитич как-то сразу переродился и перешел на обычный при торговых сделках тон:
– Об остальном, сударь, прошу не беспокоиться. Определим досконально границы, подпишем условие, получите еще восемьсот рубликов наличными. А пока прощевайте. Время дорого.
Буянов снял картуз, поклонился и бодрой походкой пошел вниз по речке к стоявшему в кустах тарантасу.
Иван дрожащими пальцами мял в кармане две сторублевые бумажки. Как с неба свалилось на него богатство. Такие деньги ему и во сне не снились!
Чтобы немного успокоиться и прийти в себя, Иван Степанов подошел к роднику, присев на корточки, выпил несколько горстей воды, вымыл лицо. Он уже думал о том, что неплохо бы после пахоты отделиться от матери, завести самостоятельное хозяйство. С этими мыслями и возвратился в палатку, присел на разостланный полог.
Митька принес сварившийся обед. Ставя чугунок, спросил:
– Кто это? Монах али поп какой?.. Ох и рожа, прямо сахар, плюнь – растает.
– Не монах, а купец Буянов, – сухо ответил Иван, чувствуя, что карман его, словно огнем, прожигают какие-то несуразно полученные двести рублей.
– Купец! Не похож чтой-то… Может, каторжник переряженный? За каким шутом он сюда притащился?
– Перестань молоть-то, – упрямо проговорил Иван.
Двести рублей не давали ему покоя, даже ложка не лезла в рот. Он уже видел себя и жену Аришку в новом доме под железной крышей, а на дворе – гулевых лошадей. Противен стал вид палатки, рыжий Митька, пересоленное, кислое хлебово. Захотелось казаку бросить все и бежать в станицу. «Правильно говорит старик, при такой весне надо непременно хлебушком запастись», – вяло черпая из чугунка ложкой, думал Иван.
Обед закончили молча. Прилегли отдохнуть.
Лежа на спине, Иван, попыхивая цигаркой, выпускал из ноздрей махорочный дым, вызывая у Митьки мучительную зависть. Митьке отчаянно хотелось закурить, а табаку – ни крошки. Попросить у брата – кнута получишь. Курить и просить у старших восемнадцатилетнему парню до женитьбы не полагалось.
«Эх, жениться бы поскорей, – думал Митька. – Жена бы табаку покупала. Развалился бы вечером на кровати, как царь, и дымил милушке в щечку… А она тебя пальчиками в бок щекочет и мурлычет под ухом, как кошка. Вот жисть-то!»
