«Опоясывающий лишай» — звучит неопасно, даже слегка анекдотично, болезнь двоюродных бабушек и престарелых соседок; завтра буду вспоминать об этом со смехом.
Завтра. Когда все пройдет. Когда я поправлюсь.
Хотите насмешу?
Ни в жизнь не догадаетесь, что это было. Опоясывающий лишай, представляете?
— В общем, мелочь, не о чем беспокоиться, — сказала я врачу, который поставил диагноз.
— Это довольно противный вирус, — дипломатично ответил врач.
Поскольку все мои мысли были сосредоточены на том, чтобы не сбавлять темпа, и поскольку я по-прежнему не понимала, что попала к врачу именно потому, что не хотела его сбавлять, я не стала ничего уточнять.
Вместо этого вернулась домой, густо замазала полупрозрачным тональным кремом то, что приняла утром за стафилококковую инфекцию, проглотила выписанные врачом противовирусные таблетки и отправилась на Западную Сорок пятую улицу. Я отправилась на Западную Сорок пятую не потому, что после таблеток мне стало легче (мне стало хуже), а потому, что так было намечено: прийти в театр к 15:30 на репетицию второго состава; в перерыве сбегать на угол Девятой авеню за жареной курицей с гарниром, перекусить за сценой; остаться на спектакль и выпить с Ванессой по бокалу вина по его окончании. Не сделать всего этого значило сбавить темп. «Откровенно, увлеченно, захватывающе, — записал в тот вечер помреж. — Г-жа Редгрейв очень волнуется перед началом. Зал втягивается постепенно. Слушают завороженно. В момент кульминации чей-то мобильный. На спектакле Джоан Дидион (пришла заранее, осталась на коктейли). День душный; темп, на сцене комфортная».
Не помню, чтобы г-жа Редгрейв очень волновалась перед началом.
Не помню, чтобы я осталась на коктейли. Меня уверяют, что костюмерша Ванессы приготовила дайкири и что я выпила один бокал.
Помню только, что вслед за душным днем с комфортной температурой на сцене наступил другой — с некомфортной (39,5) температурой тела и острыми болями в левой части головы и лица (из-за поражения тройничного нерва помимо головы болели уши и зубы). Температура продержалась неделю, острые боли — три, что привело к состоянию, которое мой невролог назвал «поствирусной атаксией»: я перестала ощущать границы своего тела.
Не это ли имела в виду Нтоцаке Шайнги, говоря о «физической неуклюжести»?
Я стала терять равновесие.
Руки не слушались.
Не могла завязать шнурок, застегнуть пуговицу, заколоть челку, взять и удержать вещь.
Поймать мяч.
Привожу в пример мяч только потому (в обычной жизни мне их ловить не приходится), что единственное точное описание симптомов, которые я у себя обнаружила, мне встретилось в книге профессионального теннисиста Джеймса Блейка. В двадцать с чем-то Блейк несколько месяцев провел в состоянии сильнейшего стресса (сломал шейный позвонок перед началом открытого чемпионата Франции, а когда начал выздоравливать, узнал о неизлечимой болезни отца) и вдруг обнаружил знакомые мне симптомы. «Я сразу понял, что тут целый пучок проблем, — написал он позднее в книге „Прорыв назад: как, все потеряв, я вырвал у жизни победу“, — что не только равновесие не могу удержать, но и со зрением плохо: не могу сконцентрироваться на мяче. Вижу, как Брайан или Эван его отбивают, затем на долю секунды теряю из виду, а потом вижу снова в нескольких футах от себя. Это вдвойне бесило, потому что и Брайан, и Эван били довольно слабо, даже до среднего уровня игроков в турнирах Большого шлема недотягивали».
Он пробует бежать к мячу, но обнаруживает, что и координация нарушена.
Пытается играть с лета — и стабильно промахивается.
Он спрашивает отоневролога, к которому ему советуют обратиться, сколько времени уйдет на выздоровление.
«Минимум три месяца, — говорит отоневролог. — Но чтобы окончательно — четыре года».
Никого такой ответ не может обрадовать — ни профессионального теннисиста, ни меня.
И тем не менее.
Продолжаю упрямо верить, что мои симптомы, которые сопровождают меня, то слабея, то усиливаясь, вот уже без малого четыре года, в один прекрасный день окончательно пропадут.
Я всячески стараюсь приблизить этот день, слушаюсь советов врачей.
