Мы испытывали тяжелый гнет, мы задыхались от унижения. Мандат, навязанный нам оккупационными властями, позорная зависимость от иностранной державы ярмом висели на нашей шее. Мы роптали, не скрывая своего возмущения. И хотя вокруг нас жизнь кипела, мы, граждане своей страны, чувствовали одиночество, уныние и опустошенность. У себя на родине мы оказались чужими! Хозяином был иноземный солдат. Пришельцы держались спокойно и уверенно. Нам же, коренным жителям, оставалось лишь подлаживаться к ним. Чтобы подняться выше по общественной лестнице, завоевать уважение, нужно было первым долгом одеваться по-европейски и, пересиливая себя, говорить на чужом языке.
Я и сегодня помню слова мальчишки, который иногда чистил нам ботинки, когда мы сидели в своей кофейне. Как-то он с горькой усмешкой сказал: «Мне бы хоть разок побыть «хавагой»[7], а там можно и помереть!»
Мы собирались обычно по вечерам в кофейне на Набережной Восточной гавани. Почти никому из нас не было и двадцати лет.
Усевшись, как обычно, за крайний столик на тротуаре, мы пускались в обсуждение последних новостей. Обмен мнениями проходил живо, но с оглядкой и вполголоса, к тому же, конспирации ради, собеседники старались выражаться иносказательно и весьма туманно.
Несмотря на преследования, мы пытались оказать хоть какое-то сопротивление оккупантам и настойчиво призывали соотечественников бойкотировать их. Нужно сказать, что нам изрядно мешали люди колеблющиеся и малодушные, а также торговцы и все те, кого бойкот отнюдь не устраивал, так как немедленно сказался бы на содержимом их кошельков. Однако это нас не останавливало. Мы считали, что исполняем патриотический долг; нас не смущало то, что на первый взгляд большой пользы наша деятельность не приносила.
Своим предводителем мы избрали аль-Итра, который был самым старшим среди нас, и беспрекословно ему подчинялись. Он принадлежал к консервативной, весьма религиозной семье, был женат, имел детей и любил пофилософствовать. Говорил он хорошо, пересыпая речь стихами и образными сравнениями.
Все мы восхищались его красноречием и ценили его энтузиазм, однако, когда он пускался в нравоучения, невольно переставали его слушать и погружались в свои мысли, устремив взгляд на море. Вокруг нас царил полумрак. Набережную освещало лишь несколько синих фонарей, которые, как щит, заслоняли нас от вражеских подводных лодок и прочих опасностей, грозивших с моря.
При свете этих затемненных фонарей мы и наслаждались вечерним покоем и влажным дыханием моря, расположившись за столиком в облюбованной нами кофейне. Сквозь зевоту внимали мы поучениям нашего друга аль-Итра: «Будьте благочестивы и набожны! Вера дает опору в жизни. Храните ее и просите Аллаха указать вам правильный путь». Здесь он приводил слова поэта:
Пусть смерть неизбежна, ты перед ней не дрожи:
Встречай ее смело, голову выше держи.
И еще:
И высокое происхожденье не избавит от униженья.
Только в смертном бою с врагом, в борьбе для тебя спасенье.
Бейт[8] следовал за бейтом, а нами овладевала тоска — вывести нас из уныния, вернуть к жизни могла теперь лишь «она». Да, только «она»!.
Она возникала перед кофейней в синем полумраке, окутанная таинственностью, очарованием и соблазном. При ее появлении все взоры обращались к ней, и даже наш блестящий оратор умолкал.
Черная мулаа[9] подчеркивала стройность ее девической фигуры. Высокие каблучки сообщали походке особую грациозность.
В то время редко можно было встретить египтянку, расставшуюся с покрывалом, поэтому в каждой женщине, отважившейся на подобный шаг, нам чудилась какая-то особая пленительность.
Она шла, гордо подняв голову, не оборачиваясь, спокойно и уверенно, как идет газель по лесной чаще.
Лицо ее было прелестно. Она никого не удостаивала улыбки и только изредка тихонько улыбалась сама себе.
Она была женщиной легкого поведения, «ночной птичкой». И если по ее виду нельзя было этого сказать, то лишь потому, что держалась она весьма скромно и не выставляла свою красоту напоказ.
Мы провожали ее глазами, и еще долго после того, как она исчезала во мраке, пребывали в сладостном полузабытьи.
