Это решило их судьбу. Пораженные святотатством, жестокостью наемников, поднявших на святыни и святых отцов оружие, повстанцы собрали все силы, мужеству мужчин помогало бесстрашие женщин, детей, которые бросали на головы варваров посуду из окон, черепицу с крыш, лили кипяток, и наемники были смяты.
Даже Велисарий возвратился в Августион уже не тем Велисарием, каким вышел из него поднимать повстанцев. Он сидел совершенно отрешенный, обессиленный и униженный, казалось навсегда потерявший присутствие духа. Он был способен лишь вытирать пот и тупо смотреть перед собой.
– Пришло время, – сказал император, – поманить волка зайцем. Другого выхода не вижу.
Он созвал доверенных людей, им высказал свое повеление.
А немного спустя из залива вышел императорский флот, и среди повстанцев пошла гулять радостная весть: император бежал, народ волен избрать другого правителя, а тот, другой, пусть войдет в Августион как повелитель восставших.
Радость есть радость, ее не удержишь в сердце, а в доме – и подавно. На улицы и площади вышли все – и те, кто сражался, и те, кто не держал в руках оружия. Еще бы, такая великая победа и такое радостное событие: тирания низвергнута, тирана в Августионе больше нет.
Люди забыли о недавних раздорах, обидах, приветствовали и поздравляли друг друга, обнимались, радовались. А тем временем самые догадливые сооружали на площадях трибуны, с которых демархи не замедлили высказать общую волю: диадему василевса следует водрузить на голову одного из двух – или Ипатия, племянника императора Анастасия, или его брата Помпея. Ведь и Юстин, и Юстиниан – незаконные наследники престола, они илирийские проходимцы и мошенники. Законные – Ипатий и Помпей.
Выбор пал на Ипатия и, видимо, показался всем наиболее верным и удачным. Люди не спорили: одни направились в ту сторону, где жил будущий император, другие – на форум Константина, где должна была состояться коронация.
Ипатия не обрадовало появление охлоса возле дворца. Когда же он узнал, почему к нему пришли, совсем потерял дар речи. На защиту мужа встала жена. И угрозами, и уговорами пыталась выпроводить повстанцев. Но ни на нее, ни на ее мольбы не обратили внимания: подхватили законного наследника престола на руки и так понесли к форуму Константина.
Диадемы под руками не оказалось. Вместо нее голову василевса увенчали золотой цепью, накинули на поникшие плечи пурпурную мантию и подняли на щит.
Народ ликовал.
– На ипподром! На ипподром! – слышались молодые, зычные голоса. – Пусть все видят, пусть все воздадут честь императору.
Захмелевших трудно остановить, захмелевшим море по колено. Поэтому раздумывали не долго. Снова подхватили уже коронованного императора на руки и хлынули на ипподром.
А тем временем полководцы Велисарий и Мунд звенели императорским золотом и собирали под свои знамена новые когорты и манипулы наемников. Они и положили конец восьмидневному, самому массовому в истории Византии восстанию. Застигнутый врасплох на ипподроме народ не мог выстроиться в боевом порядке, поддался, засыпанный стрелами, панике, а паника – не меч, не щит, она – прямая дорога в могилу.
– Тридцать пять тысяч погибло там повстанцев и просто народа любопытного, – закончил рассказ Констанций, – мужчин, женщин, детей и даже иностранцев, поддавшихся искушению поглядеть на небывалые события в Константинополе. Кто был на ипподроме, все полегли от стрел и мечей варваров, возглавляемых Велисарием и Мундом.
– На этом бунт закончился?
– Где там. Говорю же, не по доброй воле и не в угоду сестре двинулись мы по зимней стуже в Мезию под твою защиту, дорогой зять.
– Были причастны к заговору? – подозрительно глянул на него Хильбудий.
– О нет! Мы, сам знаешь, купцы, люди мирные и занятые. Да и довольные всем. Но секира императора не щадит сейчас никого: ни сенаторов, ни людей самого знатного происхождения. Одним рубят головы, других высылают за тридевять земель, а все имущество, земли конфискуют в пользу императора и Церкви. Вот мы и решили: покинуть Константинополь, пока нагуляется карающий меч, улягутся злоба и страх.
Хильбудий не спешил сказать «да», но и не решался отказать братьям Анастасии.
