«БуреВестник», «Кто в доме хозяин?»
…И все-таки, кто нами, гражданами этого города, управляет? Мэр? Депутаты городского законодательного собрания? Или не в меру располневший дядя, что сидит на двадцатом этаже известного всем небоскреба?…
Сантьяго Грин-Грим
Герман разбудил Сильвина в пять утра. Сильвину снился сладкий сон о том, будто он и Мармеладка живут в просторном срубе на берегу озера совершенно одни на десятки километров вокруг и чередуют заботы о незамысловатом совместном хозяйстве со всякими любовными нежностями, которые каждый раз чувствительны и остры, как при первой близости. Сон был прекрасен, и ощущения были непередаваемой силы, вот бы теперь никогда не просыпаться, а вновь и вновь переживать наслаждение, но Герман грубо потряс Сильвина за плечо и потребовал, чтобы тот немедленно вставал: надо срочно поговорить.
Сильвин вышел на кухню, зачумленную табаком, и обнаружил помятых друзей Германа (всех, кроме Капитана), стол, уставленный отпитыми бутылками. Судя по налитым кровью глазам хозяина квартиры, он так и не ложился. Наверное, вот уже несколько часов здесь происходило важное совещание.
Герман потребовал, чтобы Сильвин повторил то, что рассказывал накануне о своих невероятных способностях. Как и давеча, ему никто не поверил, мужчины хохотали, крутили у виска. Но последовавшая демонстрация новых возможностей Сильвина заставила насмешников не только проглотить язык, но и до смерти перепугаться. После этого возбужденный до крайности Герман стал показывать Сильвину фотографии разных людей, заставляя подробно рассказывать о каждом. Услышав что-то интересное, Герман и его друзья, не стесняясь Сильвина, долго обсуждали, как следует поступить.
Сильвина терзали несколько часов и довели его до сильнейших головных болей. Он едва не терял сознание, и только животный страх перед Германом и его разнузданными друзьями заставлял его отвечать на вопросы.
Герман. Ладушки, на сегодня хватит.
Сильвин. Я могу идти?
Герман. Можешь, но помни — теперь ты один из нас.
Сильвин. Я не хочу быть одним из вас. Я хочу быть сам по себе.
Герман. Про это можешь забыть! Сегодня ты слишком многое слышал, чтобы остаться в стороне. Да ты не бойся, тебя никто не тронет. Тем более теперь, когда открылись такие возможности. Наоборот, мы будем беречь тебя пуще зеницы ока, и… и честно делиться с тобой полученными доходами. Вот, возьми для начала…
И Герман раскрыл свой кошелек, покопался в купюрах различного достоинства, и вскоре, с видом небесного благодетеля, протянул Сильвину самую крупную купюру, радостную бумажку, полыхающую всеми цветами радуги.
Сильвин. Что это?
Герман. Это твоя доля. Можешь расходовать по своему усмотрению.
Сильвин. Мне не надо. Я не возьму. Я не заработал.
Сильвин так напугался, будто ему протягивали не деньги, а пистолет, чтобы он принял участие в разбойном налете.
Герман. Чего ты сдрейфил, чудило? Дают — бери, бьют — беги. Я тебе повторяю, тля: ты — один из нас, и с этой минуты мы будем с тобой честно делиться!
Сильвин. Я не хочу быть одним из вас.
Герман. Это почему?
Сильвин. Потому что вы — бандиты.
Герман. Ох-ссы-ха-ха! С чего ты взял, что мы бандиты? Мы что, грабим, насилуем, убиваем? Да, наша деятельность не совсем праведна с точки зрения морали и Министерства налогов. Но ведь мораль придумали лицемеры и импотенты, а налоги — это зарплата тех, кто захватил власть. Чем меньше мы государству отдаем, тем лучше живет народ, тем меньше войн и всякого беспредела…
Это была целая речь, бурная и достаточно убедительная, но что бы Герман ни говорил, ему не удавалось убедить Сильвина, тот по-прежнему был непреклонен.
Сильвин. Прости меня, Герман, но я не возьму этих денег.
