– Что началось?
– Через месяц он уже заведовал цехом пасьянсных карт, через два был заместителем директора, а потом каким-то образом пролез в Главный Филиал и стал управляющим делами и теперь требует, чтобы все называли его «Мэром». У нас он стал бывать каждый день и, между прочим, как бы подружился со мной, хотя меня воротило с души при одном виде его сизого носа.
– Сизого?
– Сизый нос сливой, глазки заплывшие, плешивоватый, все говорит, что нет времени, а сам шляется без дела в пальто с шелковыми отворотами, в лакированных туфлях и в цилиндре.
– В цилиндре?
Впервые Таня не поверила Юре, а Петька откровенно сказал:
– Врешь!
– Сильванты не лгут, – с достоинством отозвался Юра. – Так вот, он… Мне казалось, что он был против того, чтобы мачеха меня уморила. Но теперь-то мне ясно, что они были в сговоре и что он заступался за меня притворно.
– Но как же все-таки она могла тебя уморить?
Юра с досадой махнул рукой.
– Ну как? Очень просто! По ночам, как только я засыпал, колотила в дверь ногами или запускала радио на полную катушку. Распустила по всему городу слух, что я тайком опустошаю холодильник, а сама, между прочим, пристроила к нему электрический звонок, который трещит на весь дом, когда открывают дверцу. Сломала мои лыжи, не пускала на каток, не давала читать, а мою библиотеку продала за гроши. Вот такая была жизнь, и немудрено, что мне захотелось удрать. Но об этом нечего было и думать.
– Почему?
Юра долго молчал. Что-то одновременно и грустное и радостное показалось в его огромных добрых глазах, обведенных темными кругами.
– Ну, об этом как-нибудь в другой раз, – сказал он. – О чем я рассказывал? Ах, да! В тот вечер Лука Лукич пришел ко мне не в пальто, а в старой, поношенной шубе, хотя была мягкая осенняя погода. «Ну, как живешь, бедолага? – спросил он. – Скучаешь? Голодаешь? Я тебе подарочек принес. – И он бросил на мой стол связку свежих кренделей, несколько луковиц и финский сыр «Виола». – Ты держись! Дай срок, я на Неониллке женюсь, и мы с тобой ее одолеем. А что это ты рисуешь?» А я, на свою беду, как раз рисовал сильванта.
– Такого?
И Таня показала ему маленький рисунок, который Николай Андреевич с негодованием обнаружил на одном из своих чертежей.
– Да. Николай Андреевич очень сердился?
– Очень. Я успела скопировать, прежде чем он стер рисунок. Вот! Похоже?
– Пожалуйста, извинись перед ним. Я больше не буду.
– Дальше, – потребовал Петька.
– И я, на свою беду, стал рассказывать Луке Лукичу о сильвантах. А он… Конечно, теперь для меня ясно, что мачеха в этот день условилась с ним отделаться от меня, иначе он не явился бы ко мне в шубе. И вот он вдруг спросил меня… Но я совсем забыл сказать, что он озорник, проказник, любивший неожиданно ошеломить, ошарашить, озадачить. Ему было все равно, как избавиться от меня, а тут вдруг подвернулся случай еще и подшутить. Это было как раз в его духе! «А тебе не хочется стать вот таким сильвантом? – спросил он, взглянув на мой рисунок. – Конечно, не выходя из дому, потому что иначе на тебя станут показывать пальцами и сбежится толпа». Ну, что вы ответили бы на такой вопрос, ребята?
– Конечно, да! – закричал Петька. – Никогда не врать – это же интересно! Понимать, о чем говорят деревья! Ни с кем не ссориться и не драться, в то время как еще вчера Петр Степанович страшно отругал меня за то, что я врезал Вальке Стригунову!
– Ну вот и я ответил: да. И сразу почувствовал… Не знаю, как вам рассказать. Я как будто лишился сознания и в то же время ясно чувствовал и понимал, что со мной происходит. Видел, как он сильно потер свой сизый нос, похожий на подгнившую сливу, и этого оказалось достаточно…
Он замолчал, может быть, потому, что хотел справиться с волнением.
– И этого оказалось достаточно, чтобы я превратился в сильванта.
Таня тихонько ахнула, а Петька засопел – он всегда сопел, когда видел или слышал что-нибудь интересное.
– Откуда-то вдруг появилась мачеха, и, помнится, я снова подумал: «Они хотят от меня отделаться», – потому что она помогала ему, когда он надевал на меня шубу. Кажется, я все спрашивал: «Зачем, зачем?» – а Лука посмеивался: «Это, брат, не какой-нибудь планер! Где стоишь – оттуда и летишь! Три пуговицы – три скорости. Застегнешься на первую – подъем. На вторую – нормальный полет, шестьдесят километров в час. На третью… Ну, на третью я тебе не советую». Он вдруг сильно ударил меня по лбу, может быть, чтобы привести в сознание. «Ну, с богом! Счастливого пути».
