Ребенок уже начинал шевелиться.
Новая жизнь росла у нее в утробе, наполняя величайшей на свете радостью и неизбывной тоской, поскольку желанного ребенка Сьенфуэгоса ожидала неизвестная и, видимо, безрадостная судьба. Казалось, гигантская тюрьма всей своей тяжестью давит на хрупкие плечи Ингрид, погружая в черную бездну отчаяния.
Никто не задумывался о том, возможно, потому что такое просто никому не приходило в голову, что длинные руки Инквизиции добираются даже до нерожденных младенцев, и жестокость тех, кому, казалось, доставляет удовольствие мучить невинных, распространяется и на создания, находящиеся еще в материнской утробе.
Младенец уже страдал.
Он был частью Ингрид, самой важной частью ее тела, центром ее мыслей и существования, источником энергии, позволяющей выдержать столько страданий. Но вряд ли он мог остаться в стороне от стольких ее душевных терзаний, вряд ли не страдал, как страдала каждая клеточка ее тела в ожидании того, что предстоит.
Ребенок пока еще оставался частью собственного ее существа, и ему поневоле передавалось подавленное настроение матери.
Малыш рос в атмосфере ужаса и отчаяния.
Никогда в истории не существовало ничего страшней, чем подземелье Инквизиции, где к истязанию тела добавлялось уничтожение души. Лишь просто воображая свою смерть на костре, которая обречет их на вечные муки, заключенные сходили с ума.
Съежившись с темноте и глядя на бегающих крыс, Ингрид Грасс обычно спрашивала себя, как стало возможным, что ребенок, зачатый в такой любви и радости, обречен на столь трагическую и короткую судьбу, раз за разом она повторяла, что, влюбившись в самого прекрасного на земле мужчину, она навлекла на себя и самые кошмарные бедствия.
Словно мало было этих девяти долгих лет мучительной разлуки и неизвестности; так теперь, после четырех месяцев безумного счастья, на нее обрушилась новая напасть, грозя окончательно ее погубить.
А с ней и ребенка.
Возможно, их сожгут вместе или позволят ему родиться и тут же отнимут. И в самые темные ночи, лежа на койке в грозящей поглотить ее тьме, Ингрид не слышала ни единого звука кроме перекрикивания часовых и в отчаянии взывала к небесам, чтобы не позволили ему появиться на свет, чтобы она вместе с сыном отправилась в далекие миры, где любовь всегда побеждает ненависть.
Где же ты?
Почему ты не приходишь, чтобы освободить меня из этой темной и сырой могилы, куда меня заточили до конца жизни?
Приходи же и спаси своего ребенка! Спаси хотя бы его, ведь он ни в чем не виноват!
Она сидела, чутко прислушиваясь к каждому шороху, а душа ее взывала к возлюбленному; Ингрид казалось, что Сьенфуэгос, где бы он ни был, непременно услышит ее и придет.
Но он все не приходил.
Почему же он не приходит?
Неужели испугался? Неужели ужас, внушаемый империей кошмаров, так велик, что напугал даже того, кто уже сталкивался с миллионом опасностей?
Инквизиция знала, что человек, лишенный всех контактов с близкими, полностью изолированный в камере, словно болтается в пустоте, он становится хрупким и уязвимым, как акула на берегу или орел без крыльев.
Самый быстрый способ лишить человека воли — выбить из-под него все точки опоры, изолировать от действительности, так чтобы он начал путаться в представлениях о ней, даже в представлении о времени и пространстве, лишить его всех способов защиты, и тогда он сдастся, даже не сообразив, как это произошло.
В том, как разрушить человеческую сущность, святая Инквизиция преуспела как никто другой. Каких бы успехов ни добилось человечество на ниве науки, максимальной жестокости достигли те, кто полагается на бога в качестве оправдания своим действиям.
Лишь высшим благом можно оправдать высшее зло, и эту идею поддерживает легион фанатиков, в глубине души истосковавшиеся по самым отвратительным зверствам.
Всякое преступление будет оставаться преступлением, если только оно не совершено во имя какого-либо бога, и каждый преступник будет знать, что он преступник, если не сможет переложить вину на высшие силы.
