Я вздрогнул, точно от холода, и медленно покачал головой.
— Нет уж, — криво усмехнулся я шефу. — А если она у меня убежит?
* * *
— Ну, и куда ты меня привез? — спросил я, когда мы поднялись на широкое каменное крыльцо.
— Это клуб, Митрий, — ответил Иосич, зажал папочку в левой руке, а правой уверенно повернул золоченую ручку в форме львиной головы. — Пожалуй, самый дорогой в этом городе. Ночной клуб, которого еще нет. Или вообще нет. С этим у них вечно какая-нибудь напряженка… Родину давно не любил?
— Которую? — уточнил я.
— Сам разбирайся… Если что, тебе здесь напомнят.
Мы ступили в вестибюль. Ступени зеленоватого мрамора вели на второй этаж. Вдоль лестницы тускло горели электрические светильники — точь-в-точь европейские канделябры позапрошлого века. Сверху лились звуки фортепиано в исполнении чуть ли не самого Чайковского.
— Ого, — удивился я. — Неплохо для самураев!
— Были бы деньги, Митрий, тебе и мамонт польку спляшет. Нам на второй!
Мы двинулись вверх по ступеням.
— Смотри-ка, — пробубнил Иосич, сражаясь с пузом и одышкой. — Можно подумать, нас тут ждали…
Я вгляделся в полумрак наверху, и взгляд мой провалился в распахнутые двери, обрамленные шторами из кроваво-красной парчи. Справа от дверей стояла тень человека. Вернее, мне показалось, что тень. Ни лица ее, ни цвета одежды в тусклом сиянии было не разобрать. Выпуклый силуэт человека в смокинге.
— Добро пожаловать… — поклонилась нам Тень, когда мы доковыляли до верхней ступеньки. — Клуб «Екатерина» еще не открыт, но господин Морита ждет вас. Располагайтесь, он скоро освободится.
— «Екатерина»? — переспросил я.
— Пошли, Митрий, пошли! — Иосич протолкнул меня в двери. — А ты думал, зачем мы здесь?
«А зачем мы здесь?» — хотел уточнить я, но застыл с открытым ртом. Вокруг нас была Россия девятнадцатого века. Та Россия, с которой я годами знакомил японцев интуристовскими маршрутами «Москва — Ленинград». На секунду меня охватило чувство, будто я попал на экскурсию в какой-нибудь Шереметьевский дворец. Огромная золоченая люстра в стиле загнивающего барокко, резные столы, вычурных форм диваны и кресла все в той же красной парче. В углу невысокая сцена, на сцене — белый рояль, за которым никто не сидел. Фортепианные трели вытекали из невидимых динамиков в потолке.
У самой дальней стены громоздились какие-то ящики — видимо, еще не распакованная часть мебели.
Я вдруг почувствовал себя до ужаса одиноко.
— Иосич, дорогой… Мы тут надолго? — загрустил я.
— Не дрейфь, Митрий. Всего разговора минут на двадцать. Присаживайся.
Мы уселись за огромный стол у рояля. На стене рядом висел гобелен. С гобелена на нас угрюмо взирала Екатерина Вторая. В ее пухлых арийских скулах ясно угадывалось что-то монголо-татарское. В центре стола громоздилась пепельница из розоватого мрамора. Я полез в карман куртки за сигаретами — и, усмехнувшись, выложил на стол перед Иосичем то, что обнаружил в кармане.
— И давно ты, Митрий, булыжники за пазухой таскаешь? — с интересом спросил Иосич.
— Тест, — объявил я. — На сообразительность. Угадаешь с трех раз, что за хреновина, — с меня пиво.
* * *
После долгих извинений и объяснений урну с прахом взял-таки на хранение крематорий. Разумеется, за отдельные (в перспективе — бирманские) деньги. Все полчаса, пока мы с шефом оформляли бумажки, команда и капитан дожидались в автобусе.
— В понедельник заберешь — и спецпочтой в Рангун! — распорядился шеф, вручил мне квитанцию и зашагал по коридору к выходу.
— Хай! — кивнул я и двинулся за ним. Первое, что я хотел сделать, выйдя на улицу — немедленно закурить. А потому на ходу сунул руку в карман куртки за сигаретами. И тут мои пальцы наткнулись на что-то твердое.
Я достал неизвестный предмет из кармана — и чуть не споткнулся на ровном месте.
Это был выгоревший добела фрагмент человеческой кости. Какой именно кости — бог разберет. Весьма отдаленно это напоминало небольшой позвонок. Хотя вполне могло оказаться, скажем, и частью бедра.
Я понял, что на протяжении всех «переговоров» вокруг скелета сжимал эту кость в руке. Подняв ее с пола. Выпавшую из палочек у капитана. Стиснул нервно в ладони — лишь бы ухватиться за что-нибудь, — да так и забыл положить куда следует. Слишком уютно в ладони лежала. Слишком уверенно. И больше не крошилась, как ни сжимай.
