- Как живешь, Гяво?
Улыбка.
- Получила квартиру, Гяво?
Улыбка.
Моя бедная, моя онемевшая Гяво...
Дверь открылась, и в лабораторию вошла секретарша нашего завсектором, совсем еще девчонка, наверно только в этом году со школьной скамьи, смазливая и явно глупенькая. Через пару лет этой девчушке выдадут справку о том, что у нее имеется двухгодичный производственный стаж работы в химическом научно-исследовательском институте высокомолекулярных соединений, и пойдет она с этой справкой стучаться в двери институтов и университетов, вполне убежденная, что действительно работала на производстве.
Я застегнул халат и подошел к секретарше завсектором.
- В чем дело?
- Звонил Симонян... Вас вызывают в партком,-сказала девушка. - Срочно.
Меня это удивило: я же беспартийный. И никаких у меня поручений... Провиниться тоже ни в чем не провинился.
Партком находился в административном здании завода.
То есть минутах в десяти ходьбы... Сначала я почти бежал.
Потом чуть сдержал себя. Посмотрел на часы. Был конец рабочего дня. Я подумал, что сегодня, пожалуй, придется задержаться. Нельзя же оставить опыт незаконченным.
Вскоре я оказался в длинном полутемном коридоре.
По обе стороны его были только обитые дерматином двери с табличками. Через каждые десять шагов с потолка свисала желтая лампа в железной сетке. В глубине коридора, на стене с видавшими виды орнаментом и резьбой, висел щит.
"Химическая промышленность". Стенгазета.
Но вот и кабинет секретаря парткома. Я вошел.
Комната обставлена скромно. Но почему-то тем не менее внушает человеку почтение. Секретарь поднялся мне навстречу и предложил сесть напротив него.
- Мы пригласили вас в связи с одним делом, - заговорил он.- Вы, правда, не коммунист...
- Коммунист - сказал я.
- Я имел в.виду, что вы не член партии. Не обижайтесь. А почему бы вам не подумать о вступлении в партию?..
Конечно, я мог бы назвать несколько причин. Но в ту минуту мне вспомнился, фильм "Коммунист".
Больше всех других я люблю два фильма: "Коммунист" и "Чайки умирают в гавани"...
- Чтобы вступить в партию, надо обладать качествами, которых, как мне кажется, у меня нет,- неожиданно признался я. И добавил: - По-моему, у нас каждый считает себя коммунистом, даже если не имеет партийного билета. И потому, прежде чем писать заявление о приеме, надо наверняка стать в чем-то лучше, достойнее, то есть иметь какое-то преимущественное право перед теми, другими. А это очень трудно. Честное слово!
- Ив чем вы видите это преимущественное право? - поинтересовался Симонян.
- Знаете,- я наклонился над столом и посмотрел ему в глаза, - идя сюда, я, естественно, шел коридором. Второй раз я в этом здании. Другой бы на моем месте вошел в дверь с табличкой "Директор", схватил бы этого директора за шиворот и сказал бы: "Ты каждый день проходишь по этому коридору и не замечаешь, как он удручающе уныл? Ведь это же не тюрьма, не царская казарма!" Потом бы потребовал, чтобы эти тусклые запыленные лампочки сменили на лампы дневного света, чтобы расстелили ковровые дорожки, поставили в коридоре несколько кресел, журнальных столиков. Чтоб сняли со стены обшарпанный щит со старой стенгазетой. Тот, другой, сказал бы это. А я не скажу.
- Вы уже сказали.
- Это так, по-дружески. Вы заставили. А вообще-то неприятностей я предпочитаю избегать. И тому, что замечаю, обычно удивляюсь молча. Иногда улыбаюсь, как Гяво. Только она не может говорить. Она онемела в девятьсот пятнадцатом году. А я не немой, я просто не хочу говорить.
- Это плохо, - сказал Симонян.
- Возможно. Но я давно пришел к выводу, что от разговоров одни неприятности. Стоит заговорить о каком-нибудь недостатке, и тебя уже готовы четвертовать. И знаете, чем мотивируют?..
- Чем же? - улыбнулся Симонян.
- "Для нас это не характерно",- говорят они. Не характерно,- значит, ты извращаешь истинное положение вещей. А если ты извращаешь истину... Понимаете, куда это может завести? Следовательно, лучше молчать.
- Ну, дорогой мой, песня у вас старовата. Сейчас ведь шестидесятые годы.
Я промолчал.
Симонян тоже. Потом, резко повернувшись ко мне, спросил:
