Ну, знаете… Гамбрил был просто-таки возмущен; он не ревновал, но был поражен и справедливо возмущен.
— Что же, когда вы кончите ваше омовение, — сказала миссис Вивиш, — вы, надеюсь, не откажетесь поужинать с нами. — Колмэн стоял между ней и дверью; миссис Вивиш не видела, что было в комнате.
— Я занят, — сказал Колмэн.
— Оно и видно. — Гамбрил говорил насколько мог саркастически.
— Разве видно? — спросил Колмэн и обернулся. — А ведь в самом деле видно. — Он сделал шаг назад и закрыл дверь.
— Это последний ужин Теодора, — умоляла миссис Вивиш.
— Все равно, даже если это его последняя вечеря, — сказал Колмэн, радуясь случаю немного покощунствовать. — А что, разве его будут распинать?
— Нет, он всего лишь уезжает за границу, — сказал Гамбрил.
— У него разбито сердце, — объяснила миссис Вивиш.
— А, финал платонического щупанья? — И Колмэн разразился своим искусственным демоническим хохотом.
— Да, пожалуй, — мрачно сказал Гамбрил.
Выведенная из своего первоначального неловкого положения тем, что закрылась дверь, Рози откинула угол одеяла и высунула голову, руку и плечо с родинкой. Она осмотрелась, широко раскрыв свои раскосые глаза. Она слушала, полуоткрыв губы, заглушённые голоса, доносившиеся из-за двери. Ей казалось, что она просыпается, что она впервые слышит этот отрывистый хохот, впервые смотрит на эти белые голые стены и на эту привлекательную и страшную картину. Где она? Что все это значит? Рози приложила руку ко лбу и попыталась думать. Ее мыслительный процесс состоял обычно из ряда картин; одна задругой проплывали они перед ее глазами и сейчас же исчезали.
Ее мать, снимающая пенсне, чтобы протереть стекла, — и ее взгляд сразу становился нетвердым, мутным и беспомощным. «Нужно всегда давать джентльмену перелезать через забор первому», — сказала она и снова надела пенсне. За стеклами ее взгляд сейчас же становился ясным, пронизывающим, твердым и внушительным. Рози боялась ее взгляда. Он видел, как она перелезала через забор раньше Уилли Хоскинса; юбка задралась слишком высоко.
Джемс, читающий книгу за столом; его тяжелая круглая голова, подпираемая рукой. Она подошла сзади и обняла его за шею. Очень осторожно, не поднимая глаз от страницы, он разнял ее руки и тихонько оттолкнул ее — это было не больше чем намек, это только подразумевалось, — показывая ей, что он в ней не нуждается. Она ушла в свою розовую комнату и заплакала.
В другой раз Джемс покачал головой и терпеливо улыбнулся. «Ты никогда ничему не научишься», — сказал он. Она ушла к себе в комнату и тоже заплакала.
В другой раз они вместе лежали в постели, в розовой постели; только не было видно, что она розовая, потому что было темно. Они лежали очень тихо. Ей было тепло и хорошо и ничего не хотелось. Иногда физическое воспоминание о наслаждении точно прикасалось к ее нервам, и она вздрагивала, она вся передергивалась. Джемс дышал так, точно он заснул. Вдруг он зашевелился. Он два-три раза погладил ее по плечу, ласково и деловито. «Я знаю, что это значит, — сказала она, — когда ты меня так поглаживаешь». И она погладила его, раз-два-три, очень быстро. «Это значит, что ты собираешься спать». — «Откуда ты знаешь?» — спросил он. «Думаешь, я тебя не изучила за все это время? Я знаю это поглаживание наизусть». И вдруг все ее теплое, тихое ощущение счастья испарилось; оно ушло без следа. «Я всего только машина для спанья, — сказала она. — Вот что я такое для тебя». У нее было такое чувство, точно она сейчас расплачется. Но Джемс только засмеялся и сказал: «Глупости!» — и неуклюже вытащил руку из-под ее спины. «Спи», — сказал он и поцеловал ее в лоб. Потом он встал с постели, и она слышала, как он неуклюже натыкается на мебель в темноте. «Черт!» — выругался он. Потом он отыскал дверь, открыл ее и вышел.
Она подумала о тех историях, которые она сочиняла, когда ходила за покупками. Изысканная леди; поэты; необыкновенные приключения.
У Тото были чудесные руки.
Она увидела, она услышала мистера Меркаптана, читающего свой «опыт». Бедный папа, читающий вслух статьи из «Хиб-бертова журнала»!
А теперь этот окровавленный дикарь. Он тоже мог бы читать вслух «Хиббертов журнал» — только задом наперед, так сказать. На руке у нее был синяк. «Вы думаете, в этом нет ничего греховного и отвратительного? — спросил он. — Ошибаетесь: есть». Он расхохотался и принялся целовать ее и раздел ее и ласкал. И она плакала, она боролась, она старалась вырваться; но под конец ею овладело наслаждение, более острое и мучительное, чем все, что ей доводилось испытывать. И все время Колмэн склонялся над ней, и борода у него была в крови, и он улыбался ей в лицо и шептал: «Ужасно, ужасно, стыд и позор!» Она лежала в каком-то оцепенении. Потом вдруг раздался звонок. Бородатый ушел от нее. А теперь она проснулась, и это — ужас, это — позор. Она вздрогнула; она соскочила с постели и стала проворно одеваться.
