— А вот кстати и они, — сказал Вайдеман, пытаясь подняться навстречу Зейцу и Коссовски.
Высокий и худой Коссовеки был в форме офицера люфтваффе, Зейц — в штатском.
— Чудесный ресторанчик, — рассмеялся Зейц, наливая рюмки. — И прекрасно, что сюда не шляются французы.
— Хорошо бы нам остановиться на Франции, — задумчиво проговорил Коссовски, рассматривая на свет игристое вино. — Нас, немцев, всегда заводит хмель побед так же далеко, как это шампанское.
— Нет, фюрер не остановится на полпути! — ударил кулаком Зейц.
— Значит,
«Идем войной на Англию, скачем на Восток»,
— напомнил Коссовски нацистскую песенку и осушил бокал.
— Сила через радость — так думает фюрер, так думаем мы. — Зейц поднял бокал.
— Я вспомнил оду в честь Вестфальского мира, — не обращая внимания на Зейца, продолжал Коссовеки. — Пауль Гергардт написал о наших воинственных предках и господе боге вскоре после Тридцатилетней войны, кажется, так:
Он пощадил неправых,
От кары грешных спас:
Ведь хмель побед кровавых
Доныне бродит в нас…
Вдруг внимание Коссовски привлек невысокий молодой человек с иссиня-черными волосами. Высоко над головой он держал поднос и быстро шел через зал, направляясь к их столику. В этом углу за колоннами сидели только они — Коссовски, Пихт, Зейц и Вайдеман, но обслуживал их другой официант.
Гарсон, пританцовывая, пел себе под нос какую-то песенку. «Очень невесело в Дижоне», — кажется, эти слова различил Коссовски.
— Простите, господа, — изогнулся в поклоне официант. — Директор просит вас принять в подарок это вино. Из Дижона. Мы получили его в марте, а вы пришли в мае, и, кроме вас, никто не оценит его божественного букета.
Коссовски взял бутылку из старого толстого стекла. На пробке еще остались следы плесени — плесени 1910 года, года его первой любви. Прочитал этикетку.
— Да, это вино выдержано в Дижоне, — сказал он и передал бутылку Пихту.
Тот посмотрел бутылку на свет. Вино было темно-бордовым, почти черным.
— Тридцатилетней выдержки, господа!
— Передайте директору нашу благодарность, — проговорил Пихт и сердито начал разливать вино по рюмкам.
Утром в отеле «Тюдор» он поймал себя на том, что думает по-русски. В первую минуту это огорчило его. Никаких уступок памяти, — так можно провалиться на пустяке! Но чем меньше оставалось времени до назначенного часа, тем слабее он сопротивлялся волне нахлынувших воспоминаний, далеких тревог и забот.
Машинально он завязал галстук, одернул новенький пиджак.
«Как же скверно вчера сработал Виктор с этой дарственной бутылкой вина!.. Он мог бы найти менее рискованный путь предупредить меня… Или уже не мог? Он боялся, что я пойду на первую явку и провалюсь… «Очень невесело в Дижоне». «Очень невесело в Дижоне»… Хорош бы я был…»
Никогда еще нервы его не были так возбуждены, мысли так непокорны, движения безотчетны.
«Хорошеньким же птенцом я окажусь… Взять себя в руки! Взять! Я приказываю!»
Глядя на себя в зеркало, он пытался погасить в глазах тревогу.
— А штатское вам идет, — сказала, кокетливо улыбаясь, горничная.
«Врет, дура, врет».
Он механически коснулся ее круглого подбородка.
— Штатское мне не идет. А идут серебряные погоны. Откуда ты знаешь немецкий?
— Я немка и здесь исполняю свой долг.
Он отвернулся, снова уставился в зеркало, чтобы увериться в своем нынешнем облике, чтобы отвязаться от назойливой мысли, что вот сейчас он выйдет, бесповоротно выйдет из роли.
«Пятая колонна, проклятая пятая колонна…»
— Жених на родине?
— Убили его партизаны в Норвегии. Перед смертью он прислал открытку. Вот поглядите. — Горничная из-под фартука достала чуть смятую картонную карточку, изображавшую королевский дворец в Осло — приземистый замок из старого красного кирпича и посеребренные краской сосны.
Почему-то эта фотография помогла ему взять себя в руки.
— Не горюй, женихов на фронте много. Всех не убьют. Париж взяли, скоро войне конец.
— Не надо меня утешать. Я-то знаю, война только начинается. Скоро мы, немцы, пойдем на Восток!
— Ух, какая ты воинственная! — сказал он и направился к двери.
Он взял такси и попросил отвезти себя в Версаль. Но на полдороге вышел у ювелирного магазина, долго стоял у прилавка, любуясь камнями и колеблясь в выборе. Выбрал наконец камею на розоватом сердолике.
