Парашютные ремни стягивали ему бедра, и он с трудом вытащил из кармана платок, чтобы вытереть пот со лба. Через несколько секунд машина повиснет в воздухе и мучению придет конец. Грохот сотрясет дома, над которыми пролетят на задание самолеты, и, вслушиваясь в рев урагана, проносящегося над головой, женщина, возможно, спросит себя, не летит ли сейчас и штурман с эскадрой среди этих звезд. Как она вспоминает о нем? И что думает о той могучей силе, что каждую ночь неудержимо несется на восток, чтобы уничтожать города? Наверное, ее муж, intelligence officer, что-то ей рассказывал, и потому она отнеслась к штурману с таким сочувствием. Но конечно, intelligence officer все видел как-то со стороны, подобно начальнику контрольного поста, наблюдающему за полетами сквозь стекла своей вышки: самолеты для него только машины определенного веса, стартующие одна за другой по зеленому сигналу или внезапно возникающие из мрака в ослепительных лучах световых прожекторов и проносящиеся, сбавляя скорость, по освещенной дорожке. Потом летчики входят в комнату разведслужбы. Они рассаживаются вокруг некрашеного деревянного стола и отвечают на вопросы. «Заметили ли вы разрывы над объектом? Был ли огонь ПВО, плотным и точным? Атаковали ли вас истребители?» Но intelligence officer никогда не узнает, что такое точный огонь зениток; он никогда не услышит, как по крыльям хлещет шквал снарядов; он никогда не почувствует, как кровь стынет в жилах, когда навстречу эскадре вспыхивают орудийные залпы.
Утром штурман позвонил женщине и предупредил ее, что в ближайшие два-три дня прийти не сможет, потому что должен участвовать в очередной операции. Голос в трубке, слабый и неуверенный, казался совсем юным; в нем звучали протяжные хрустальные ноты, которые может надломить малейшее волнение. «Как я рада!» — сказала она, узнав, что штурман вернулся в строй. Штурман поспешил оборвать разговор и быстро повесил трубку. Что ее обрадовало? Наверное, она решила, что история с Ромером улажена; но, кроме того, она, может быть, обрадовалась тому, что штурман больше не числится в нарушителях дисциплины и заведенного порядка и снова занял свое место среди национальных и всемирных героев. «Нет, она гораздо лучше. Она рада, потому что знает, как я страдал, оставаясь в стороне. Она рада так же, как и я».
Из коридорчика вышел бортмеханик и, тронув штурмана за плечо, показал ему пальцем на кабину пилота. Осторожно ступая, штурман добрался до пилота, и тот попросил его стать поближе. Штурман натянул шлем и включил микрофон, но пилот продолжал делать ему знаки. Он не хотел пользоваться микрофоном. Тогда весь экипаж услышит, о чем они говорят. Штурман стянул шлем и подставил руку наподобие трубочки к уху, чтобы лучше слышать сквозь гул моторов.
— Ты видишь их? — спросил пилот.
Самолет был уже около взлетной полосы, и казалось, пилот ожидает, когда оторвется самолет, двигавшийся перед ними, чтобы занять его место.
— Что? — закричал штурман.
— Огни, черт побери!
Они были неяркие, это правда, но видны хорошо. Слева, куда выруливал самолет, за которым они должны были следовать, протянулись вдаль два сливающихся ряда золотых огней, точно фонари в каком-то вымершем городе, бесцельно горящие вдоль бульвара.
Штурман вздрогнул. Вот оно. Самолет еще не пробежал взлетной полосы, а пилот уже перестал различать огни. «Ну что ж, — подумал штурман, — с пилотом, который не видит взлетных огней, в воздух все равно не поднимешься. Делать нечего, придется отказаться». И он почувствовал досаду. Но второй пилот наклонился к нему и вопросительно на него посмотрел. «Если я его оставлю, он пропал, — подумал о пилоте штурман. — После такого оправиться невозможно».
— Все в порядке, — сказал он второму пилоту, чтобы успокоить его.
Он стал за спиной пилота и положил руки ему на плечи. Потом, наклонившись к самому его уху, так что ощутил теплоту кожи, спросил требовательным голосом, которого раньше за собой не знал:
— Ты видишь приборы?
— Да.
— Тогда я буду тебя вести. Я буду сжимать тебе плечо, и ты будешь знать, в какую сторону поворачивать. Так просто нас не возьмешь.
