Но они вырвались из облавы. Они дошли до Эльбы. Они стояли на берегу широкой реки, далеко не первой по счету на их долгом военном пути, и озадаченно чесали затылки: а зачем они, собственно, сюда пришли? Небольшим извинением им служило лишь то, что в предыдущие дни у них просто не было времени и возможности спокойно пораскинуть мозгами.
Теперь время у них появилось. Они сидели на невысоком пригорке и смотрели на понтонный мост через Эльбу. На их берегу раскинулся огромный лагерь, в нем было не меньше двадцати тысяч солдат и беженцев. Толпа напирала на бетонное заграждение у моста. Там стояли солдаты в незнакомой форме в высоких больших касках, белозубые улыбки сверкали на черных лицах, они вершили судьбы.
Суд был медленный и долгий. Изредка за ограждение проходил раненый или солдат в форме Вермахта без оружия и ковылял через мост. Всем остальным ходу не было.
На другом берегу был лагерь поменьше, благоустроенный, как все концентрационные лагеря: колючка, бараки и все такое прочее.
— Нам туда надо? — сказал Юрген.
Не за тем они бежали от русского плена, чтобы попасть в американский. Эльба представлялась им рубежом, за которым начинается свобода. Но свободы не было и за Эльбой. Они, не сговариваясь, поднялись и пошли прочь. В их распоряжении оставалась только узкая полоска земли по берегу реки. Когда сюда дойдут русские, не останется и ее.
* * *
— Всегда мечтал жить красиво, — сказал Красавчик, останавливаясь.
— Это ты к чему? — спросил Юрген. Он перехватил взгляд Красавчика, увидел табличку на столбе — Шонхаузен.[100] — А–а, понятно. Нам сейчас не до красивой жизни, с обычной бы разобраться. Пойдем. Может быть, что–нибудь подвернется.
Но Красавчик продолжал стоять на месте, напряженно морща лоб.
— Вспомнил, где я слышал это название! — Он полез в карман кителя, достал записную книжку. — Ну–ка посвети! — возбужденно воскликнул он, перелистывая страницы. — О, точно! Лили! Последняя услада моих госпитальных дней! — Он расцеловал страницу. — Лили Розенштраус! Все в соответствии с фамилией, просто букет роз, начиная от алых губ и далее вниз по списку. Она мне черканула адресок при расставании, дескать, всегда рада видеть, будешь в наших краях, заходи, то да се. Помнится, она говорила, что живет километрах в двух от станции, от этого самого Шонхаузена. Вот: какой–то новый рынок… Черт, кто ж так пишет! Дорфштрассе…
— Деревенская улица — это то, что нам надо, — сказал Юрген. — Не так ли, Ганс? Вперед!
Это была большая деревня. Тишина, покой, стекла в окнах, отсутствие воронок на улице — они уже отвыкли от этого. Таблички с названием единственной улицы, крупные номера домов, фамилии владельцев на почтовых ящиках — исконный немецкий порядок. На улице и в проулках ни души, но это их нисколько не расстраивало, люди им были не нужны, кроме одного–единственного человека. Они остерегались людей и передвигались перебежками, пригнувшись вровень с низкими изгородями. Им так даже было привычнее, чем открыто идти в полный рост посреди улицы.
Они нашли нужный дом. «Зады выходят к лесу, до соседей от тридцати до сорока метров, отлично», — привычно оценил Юрген. Два окошка в доме слабо светились. Они пробрались к задней двери, Красавчик три раза мерно ударил по ней костяшками пальцев.
— Не откроют, — шепнул Юрген.
— Откроют, — ответил Красавчик.
— Спят, — уверенно сказал Дитер.
Дверь распахнулась почти сразу. На пороге стояла женщина, молодая, высокая, фигуристая, только это можно было определить в свете ущербной луны. Платок накинут на платье — она не спала и не собиралась ложиться спать.
— Вы? Уже? Вы уже пришли? Вы все же пришли, — сказала она растерянно и как–то обреченно.
— Я пришел, — сказал Красавчик, — а это мои товарищи. Лили дома?
— Лили? Лили Розенштраус? Она в госпитале, она работает в госпитале, работала в госпитале, где–то под Дрезденом, она еще не вернулась. — Женщина говорила все так же растерянно, но обреченность в голосе куда–то исчезла.
— Как же так? — нарочито удивился Красавчик. — Мы договорились встретиться после войны.
— Война еще не закончилась, — сказала женщина.
