Оказаться в китайских кварталах Пенанга в такое время, как сейчас – в десять часов вечера, – обычно не только не проблема, а огромное удовольствие. Потому что именно к этому моменту здесь начинается вторая жизнь, ночная. Вот только «ночная жизнь» здесь не совсем та, что в хорошо знакомых мне городах, типа Лондона или… не хочется лишний раз произносить это название… Лос-Анджелеса.
Китайцы ночами работают, они и ранним вечером бы работали. Но с восьми до десяти у многих – вечерняя языковая школа, где учат мандаринскому или, скажем, кантонскому диалекту, не считая английского. В это же время, то есть после заката, открывают двери (или садовые калитки) группы физического развития, в последнее время сосредотачивающиеся на боксе и джиу-джитсу. Как минимум этому развитию служит целлулоидный шарик для пинг-понга, мелькающий размытой белой дугой в свете электрических ламп, свисающих с ветвей какой-нибудь джакаранды.
А уже потом, по ночной прохладе, на вторых этажах домов вновь оживают длинные комнаты с рядами швейных машинок – вы слышите их стрекот снизу, с асфальта, и сквозь распахнутые жалюзи видите освещенные косые потолки, на которых мелькают тревожные тени от лопастей вентиляторов.
На самих же улицах оказывается к этому моменту толпа, которая идет к цехам, или столам, залам клановых ассоциаций – или оттуда. И вот эта толпа шумит, хохочет, теребит звоночки мороженщиков, быстро – стоя – ест что-то вкусное. Электричество или керосин освещает внутренности вновь оживших магазинчиков и оштукатуренные своды колонн перед входом. Созвездия света окружают тележки с едой и сковородками на огне, и время от времени к жадной тьме над головами улетают языки пламени и клубы золотого пара.
Собственно говоря, есть ощущение, что китайцы не спят вообще никогда. Но на самом деле китайские кварталы попросту живут посменно.
Поэтому душный молчащий мрак, в котором я оказалась после странной встречи с человеком из клана Леонгов, меня поразил. Я свернула за первый же попавшийся угол – и там тоже увидела безлюдье, черноту, закрытые ставни, разве что иногда тусклые янтарные пятна света где-то над головой, под взмывающими в небо темно-серыми треугольниками крыш.
Постороннему человеку было бы никак не догадаться, что это – тот самый квартал, что сиял огнями и гудел голосами еще, возможно, вчера ночью. А сейчас я не узнавала улицу в собственном городе – только странные клочья обожженной бумаги вяло шевелились под ногами, как живые.
Я прибавила шагу, продолжая вести велосипед в поводу – прежде чем сесть в седло, надо было сначала разобраться, куда ехать. Потому что… мне стыдно было в этом признаться даже самой себе… но в этом небольшом, в сущности, городе… который за час можно пройти пешком…
А ведь я вроде бы правильно все сделала – повернула из ворот направо, и метров через двести следовало пойти налево. Ничего не понимаю.
А, вот табличка – Карнарвон-стрит. На которой я не бывала, кажется, уже целую вечность, с детства. И каким же это образом я оказалась здесь, если мечтала попасть совсем в другое место, в любую точку, из которой на фоне черного неба виднеется белый, как грудь англичанки, купол мечети Капитана Клинга?
Здесь, на Карнарвон-стрит, еще теплилась какая-то жизнь – были открыты две лавки, на асфальте перед одной из них дымилась жаровня, и в ней тлели, с тем самым запахом горящей газеты, бумажные клочья.
Вот теперь я поняла, что это за клочья. Потому что оказалась на улице гробовщиков и поставщиков похоронных принадлежностей – что никак не улучшило моего несколько неуверенного настроения.
Я посмотрела секунду на быстро исчезающие на моих глазах бумажные домики, автомобили, банкноты с большим количеством нулей и надписью на английском «адская ассигнация».
Теряющийся во мраке дым уносил эти дары душам усопших родственников и друзей на тот свет – пусть они ни в чем не нуждаются там.
