— Слушай, Балачан, — сказал однажды Тарасевич, вернувшись с ночного дежурства, — давай отложим нашу охоту за шорохами. Все равно, если их издают призраки, мы их не заметим.
Наступало утро их сорок первого дня на Каменном мячике. В далекой высоте засветились неопределенные золотистые отблески.
— Обман, бутафория, — продолжал Тарасевич, кивая на посветлевшее небо. — Эта символическая атмосфера не сохраняет ни тепла, ни холода. Поэтому и трещит все вокруг.
— Ночью? — Неожиданно раздалось из соседней комнаты, где спал Камай.
Балачан прислушался. В этом вопросе-реплике чувствовался какой-то скрытый смысл.
— Тебе мало ночных? — Тарасевич заглянул в комнату товарища.
— Мало! — Камай вышел, не одевшись, в трусах, словно были они на родной Земле, а не за триллионы километров от нее. — Ты мне скажи, почему днем мы ничего подобного не слышим?
— Ведь не слушаем, — признался Тарасевич и подошел к столику, на котором дежурный Балачан готовила ему завтрак. — Быка съел бы!
— Вчера слушал, — не отставал Камай.
Тарасевич насмешливо взглянул на него и отправил в рот кусок жареного мяса. Не прожевав хорошенько, язвительно спросил:
— Трещит?
— Как тонкий лед под ногами…
Камай был серьезный, и Балачан вдруг почувствовал беспокойство.
— Пока ты стерег призраков, я сравнивал записи шумов…
— И что? — Не выдержал Балачан.
— Есть разница. Точнее, ночью выделяются другие шумы, видимо, те, которые мы условно называем шорохами. — Он заскочил в лабораторию и принес пленку, на которой перо осциллографа оставило волнообразные следы. — Вот посмотрите сами.
Балачан был готов расцеловать Камая. Но сдержал эмоции, побоялся насмешки острого на язык Тарасевича. И еще ему было не по себе от того, что это простая мысль о сравнении шумов пришла в голову не ему, старшему в их маленькой группе, а Камаю, парню, который только-только закончил университет. Взяв ленту, он ничего не сказал товарищам и заперся в лаборатории.
— Что со старым? — Удивился Тарасевич. Балачан был старше их лет на десять, не больше. Однако им, двадцатилетним, он казался пожилым. К тому же, они не забывали, что за его плечами открытие судьбы звездолета, который отправился когда-то к Поллуксу. Поэтому и называли Балачана между собой старым.
— А ты спокоен? — Не отвечая, спросил Камай.
— Парсеки — не то расстояние, которое измеряют ради забавы. Я тоже хочу найти что-то новое. И ни ты, ни старик не можете упрекнуть меня, что я делаю что-то не так. Но разве я виноват, что мы гонимся за миражем?
— Не веришь Балачану?
— Я не в отпуске и буду делать все, что он прикажет.
— Ты словно перекладывают ответственность.
— Чудак ты, Камай, у нас одна судьба. Но я предпочитаю надежные идеи.
Камай хотел что-то ответить на это. Тарасевич перебил его:
— Прости, я устал.
Камай подождал, пока он уйдет, и подошел к окну. Их база была оборудована на террасе, которая образовалась на южном склоне старой горы. Терраса была равная, словно специально выглаженная, она нависала над широкой долиной, и с нее хорошо просматривались даже удаленные на десятки километров горы. Лучшее место для базы на планете, где нет удобных дорог.
Окно было широкое, во всю стену, и пропускало столько света, что иногда Камаю казалось, будто он физически ощущает, как волны фотонов неудержимым потоком врываются в помещение и вот-вот сметут хлипкую прозрачную преграду на своем пути, какой было стекло из тонкого пластика. Света было столько, что без темных очков невозможно было долго смотреть в окно — даже близкие предметы сливались и в глазах появлялась резь.
Но люди не хотели затенять окно. После долгих лет, проведенных в черном пространстве вдали от родного Солнца, им и чужой Лаланд с его нестерпимо ярким излучением вдруг показался близким. Они не могли насладиться его светом.
Где-то там, внизу, где от долины, как пропиленные, отделялись три узких каменистых ущелья, прижалась наблюдательная станция. Отсюда ее простым глазом не разглядеть — маленький, на один операторский зал домик без окон. Ночью, когда ведутся наблюдения, окна не нужны, их заменяют экраны, связанные с гравиметрами, инфралокаторами, сейсмографами, энергоприемниками и другими приборами, которые нужны, чтобы даже молекула, чужеродная этой среде, не осталась незамеченной.
