В идеократических обществах произнесенное, написанное, печатное слово имело огромное значение, являлось сверхценностью и в определенной степени служило всеобщим эквивалентом, конституирующим общественные отношения. В рыночных обществах, роль такого эквивалента играют гораздо лучше приспособленные к тому деньги, мерило овеществленного труда. То есть: не слово, а дело, не идея, а вещь. Ну и где здесь место поэзии? Где место «литературе на глубине» и «жестокой борьбе за новое зрение», с вполне реальными смертями литературных школ, поколений и отдельных людей, как это виделось Тынянову?
Настоящий поэт – неконформист по определению. Хотя бы потому, что талант – это не специфическая одаренность, не те или иные способности, а жизненная и творческая смелость, без которой самые экстраординарные способности способны породить только отличников учебы и преуспевающих приспособленцев. Этих последних любое общество приветствует и поощряет, а строптивых художников стремится адаптировать, приручить, выкупить у них право на беспокойство и приучить их навевать себе сладкие грёзы, а в случае отказа или неудачи – отвергает. Характер социальной системы не имеет в данном случае решающего значения. И здесь возможны, примерно, три авторские позиции.
Любой современный беллетрист мог бы подписаться под «чистосердечным признанием» одного из них: «Жизнь трагична по определению, люди несчастны и потому нуждаются в утешении». Прямо противоположной позиции придерживался Бродский, по существу соглашаясь с Кафкой: «Люди нуждаются не в утешении, а в приговоре». Третью позицию высказал ныне забытый Джамбул, сталинский поэт-акын («что вижу, о том пою»), в передаче Шкловского: «Задача искусства – утешать, не обманывая».
«Попытка обретения собственной судьбы» – так определял Томас Манн талант. А от себя добавлю: никто не ходит в художники добровольно. Поэзия – не версификация в столбик или в ящик письменного стола (род бюрократии) и проч. Любопытно, как юному Пушкину хотелось отвертеться от собственной судьбы (жалею, что не написал в свое время эссе «О лебедях Авзонии» – не до того было). История, вкратце, такова. Однажды из царскосельского пруда, предельно мифологизированного в греко-римском духе (Авзония = Италия), выбросился на берег к ногам лицеиста-Пушкина лебедь. Мнительный и мудрый Дельвиг усмотрел в этом знак отмеченности. В результате получилась чрезвычайно интересная и в чем-то комичная их переписка в стихах на протяжении почти трех лет. Пушкин создан был Богом, природой и обстоятельствами как инструмент поэзии, вроде свирели, да ведь это не поприще – то ли дело армия! Ну ладно, Пушкин готов быть современным Ювеналом и бичевать пороки – но только из кельи отшельника, из безопасного далека, отринув искушения порочного мира («Лицинию»). А еще лучше – («Мое завещание. Друзьям», «Моя эпитафия», «Любовь одна – веселье жизни хладной» и др.) – безначально бродить в дубравах и бряцать на лире, предаваясь сладкозвучным напевам. На что ему отвечал Дельвиг, с любовью и возмущением: «…дар небес в безвестности укрыть?», «Нет, Пушкин, рок певцов – бессмертье, не забвенье», «Пушкин! Он и в лесах не укроется: / Лира выдаст его громким пением». Короче: выходи, по-хорошему, Пушкин – не валяй дурака! Так Дельвиг буквально затравил и загнал Пушкина в русскую поэзию, за что великий поэт был признателен другу по гроб жизни.
И возвращаясь к нашим баранам – поэзия, рынок и т. п.
Вспоминаются расчетливый Брюсов, у которого были стихи по семьдесят пять копеек за строчку и по один рубль пятьдесят копеек за строчку (корова стоила тогда рублей десять – двенадцать), и бедный безумец Хлебников, писавший:
Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок.
И вот рынок к нам вернулся, но уже без тех гонораров и тех «Председателей Земшара». Их смыло всемирное КАРАОКЕ, что имеет прямое отношение к вектору развития цивилизации. Грубо говоря, люди все более хотят не певца слушать, а сами петь, сочинять, самих себя играть «в предлагаемых обстоятельствах» (ловушка, в которую попались вырождающиеся театральное и киноискусство и то, что еще оставалось от изоискусства). Востребованы не искусство – а дизайн, не творчество – а производство, не поиск – а «креатив», не поэзия – а «слэм», и т. д. Стон стоит: покажи мне меня, такого, как я, никого другого не хочу, пусть никто не делает того, чего я бы не мог сделать, если бы мне повезло! На пороге Нового времени Жан-Жак Руссо ставил вопрос так: что нам интереснее – необыкновенные люди в обычных обстоятельствах или обычные люди в необыкновенных обстоятельствах? Вопрос спорный, но Новое и Новейшее время отвечают на него в унисон и все более однозначно: конечно, последнее! Неслыханное раскрепощение и уравнивание в правах человечества имеет не только несомненную светлую сторону, но и темный реверс. Тем не менее проклинать свое время малодушно и непорядочно – игра не закончена. Так что делайте ваши ставки, господа!
