Супруг ее привязанностей не разделял, подсмеивался:
— В Ленинграде, помню, два дня какую-то могилу искали. — Он был завзятый рыбак, садовод, пчелами занимался, бахчами. — Лет пятнадцать назад… Ты помнишь, Алеша, арбузы у меня были? Большие арбузы, и форма дынеобразная. Очень хороши. Но перевелись, переопылились. Мне бы, дураку, искусственно опылить — и в мешочек, изолировать. Хотя бы два-три плода, для семян.
— Тебе бы все завязывать да привязывать, искусственно да силком, — сердилась Евгения Павловна. — Варварство у тебя в крови. Живую грушу он сверлит, и не болит душа.
Это была давняя история. Много лет назад треснула и готова была развалиться надвое виловатая груша. Василий Андреевич, не долго думая, просверлил ее насквозь и закрепил длинным болтом. Евгения Павловна чуть в обморок не упала от такого изуверства. Время прошло, груша жила, затянув болт. Но Евгения Павловна помнила и корила мужа:
— Железо… Холодное железо на сердце у дерева. Нет, я этих груш есть не буду.
Смеялся муж, смеялся дед Тимофей, удобно устроившись в полотняном кресле.
Хорошо было сидеть со стариками под яблоней в саду. Слушать и глядеть на них, словно в добрую осень.
По выходным приезжала Катя, хозяйничая в доме и за столом. Ставили самовар, пили чай с Катиными пирожками.
— Алеша, чего ты молчишь? — говорила Евгения Павловна. — Рассказал бы нам, что нового в Ленинграде, в университетских кругах, о чем говорят?
Катя и подруга ее, молодая учительница, поддерживали:
— Да, да… Какие моды?
— За модами вы вперед столицы успеваете, — ответила Евгения Павловна. — Силкину встречаю и Вихлянцеву, педагоги называются. В Москву они ездили. Я, как дура, обрадовалась. Что, говорю, видели? В ГУМе, отвечают, три дня в очереди за шубами стояли. Очень хорошо.
— Ну и что… — заступилась Катя. — Хотят одеться. Мы тоже скоро поедем.
— Поедешь, — погрозила ей Евгения Павловна.
Катя вскочила, смеясь, обняла бабушку.
— Бабанюшка, и тебя возьмем, очередь держать.
— Силкина уходит из школы, — сказала Катина подруга. — Секретарем в сельсовет.
— Здравствуйте, — удивился дед Тимофей. — Это еще зачем?
— Там спокойнее.
Дед Тимофей заворочался в своем кресле, хмыкнул.
— Педагог с высшим образованием пойдет бумажки подшивать. Это позор.
— Ой, Тимофей Иванович, зато спокойно. У нас только год начался, уже вторая комиссия. То из облоно, теперь комплексная проверка. Морочат голову. То не так, то не эдак. Разве не правда? — подняла она на Алексея вопрошающие глаза.
Дед Тимофей ее взгляд уловил и вздохнул огорченно.
— Эх вы, племя младое, наследники. Слезы вам утереть? Вам трудно? Да в школе всегда трудно! — воскликнул он, выпрямляясь в кресле. — И бывало в десять раз потрудней, чем сейчас. Рекомендации и прочие указания вам не нравятся? Учите, как голова разумеет, как сердце велит. У нас такое ли было? Теперь вспомнишь, не верится. Страшный сон! Метод проектов. Никаких учебников. Массы учатся на собственном опыте. А ведь мы не послушались. Да-да, мои хорошие… Потаясь, по-старому, по-доброму учили. В окошко выглядываем: не едет ли инспектор. Ведь узнают, вредительство пришьют. Но учебники старые собрали и учили так, как надо. И никому не плакались. Я и сейчас не плачусь. Иду и иду. А силенок-то уже нет, — прижмурился дед Тимофей. — Нет сил. А кому вручить? — спросил он. — Вы ведь ищете поспокойней. В почтальоны идете, в секретари, в ученые. А дети разве виноваты? В чем они виноваты, а?
Алексей понимал, что это говорится ему. Он поглядел на деда, смущенно улыбнулся, сказал:
— Жизнь такая. У каждого времени свои трудности.
— Точно, — согласился дед Тимофей и засмеялся. Он смеялся негромко, но долго, откинувшись в кресле, а потом сказал: — Вспомнил. Как-то сидим с Федором Киреевичем. Заходит биолог. Он уж уехал. Кашкин его или Машкин. Как хотите, говорит, а забор мне на пришкольном участке ремонтируйте. Вот так.
Приходил дед Прокофий, усаживался к столу, выпивал стаканчик «вишневки» и начинал, помахивая тяжелой рукой:
Ой, за Доном за рекою
Казаки гуляют,
Некаленую стрелу
За реку пущают…
Помогали ему охотно, здесь любили попеть.
