Прошла еще неделя, страшные гости пока не показывались в окрестностях Вильтри. Теперь Годфри без особой необходимости не уходил далеко от дома. За баранами, козами и агути, пасшимися на соседнем лугу, учредили строгий надзор, и чаще всего обязанности пастуха исполнял Карефиноту. Ружья он с собой не брал, так как все еще не научился с ним обращаться, зато за поясом у него всегда был охотничий нож, а в правой руке — топор. С таким вооружением ловкий и сильный негр мог сразиться не только с медведем, но, если придется, и с тигром.
Однако ни медведь, ни тигр и никакие другие звери в Вильтри не появлялись. Годфри понемногу успокаивался. Он возобновил свои прогулки по острову и даже стал ходить на охоту, хотя и остерегался забираться в чащобу. Когда вместе с Годфри на охоту уходил и Карефиноту, Тартелетт, тщательно заперев дверь, забивался в дупло, и никакие силы не заставили бы его оттуда выйти, даже если ему предложили бы давать уроки танцев! Когда же Годфри уходил один, танцмейстер оставался с туземцем и с большим усердием занимался его воспитанием.
Тартелетт пробовал сначала научить Карефиноту самым элементарным английским словам, но голосовой аппарат негра был настолько неприспособлен к английской фонетике, что от уроков пришлось отказаться.
— Хорошо! — решил Тартелетт.— Раз я не могу быть его учителем, сам стану учеником.
И он принялся повторять за туземцем междометия.
Напрасно Годфри убеждал его, что в этих занятиях никакого проку: Тартелетт настаивал на своем. Учителю танцев хотелось знать полинезийские названия предметов, которые он показывал Карефиноту.
Очевидно, Годфри недооценивал талантов танцмейстера. Тартелетт оказался способным учеником и по истечении пятнадцати дней запомнил пятнадцать слов. Например, он твердо усвоил, что на языке Карефиноту «бирси» означает огонь, «араду» — небо, «мервира» — море, «дура» — дерево и так далее. Он пребывал в таком восторге от своих успехов, будто получил первый приз на конкурсе знатоков полинезийских наречий. В благодарность он решил обучить Карефиноту хорошим манерам и основным правилам европейской хореографии.
Годфри не мог отказать себе в удовольствии посмеяться от души, глядя на них, и по воскресеньям присутствовал на уроках знаменитого мастера классической хореографии Тартелетта из Сан-Франциско.
Действительно, зрелище было презабавное. Несчастный туземец, обливаясь потом, с невероятным трудом проделывал танцевальные «экзерсисы». При всем его прилежании и покорности не так-то просто оказалось превратить полинезийца с широченными плечами, отвислым животом и вывернутыми внутрь коленями в нового Вестриса или Сент-Леоне[35].
Тартелетт приходил в неистовство, а Карефиноту, кротко снося все муки, старался изо всех сил. Вообразите, каких ему стоило усилий встать в первую позицию! Когда же дело доходило до второй, а потом и до третьей — мучениям не видно было конца!
— Гляди на меня, куль с мякиной,— кричал Тартелетт, больше всего ценивший в занятиях наглядность.— Ноги врозь! Еще шире! Носок одной ноги приставить к пятке другой! Раздвинь колени, недотепа! Убери плечи! Голову прямо!… Руки округлить!…
— Но вы требуете от него невозможного,— вступался за беднягу Годфри.
— Для умного человека нет ничего невозможного! — отвечал Тартелетт.
— Но его тело не приспособлено…
— Приспособится! Отлично приспособится! Потом это дитя природы будет мне признательно за то, что я научил его входить в салон.
— Но ведь ему никогда не представится случай попасть в салон!
— Как знать, Годфри! — невозмутимо возражал учитель.
Учитель танцев брал свою карманную скрипку и начинал наигрывать короткие пронзительные мелодии, приводившие Карефиноту в буйный восторг. Тут уж его не приходилось уговаривать. Не думая о правилах хореографии, туземец с уморительными ужимками выделывал всевозможные коленца, прыгал, кувыркался и скакал.
А Тартелетт, глядя на резвящегося сына Полинезии, размышлял: «Не может ли быть так, что эти движения, хотя и противоречащие всем принципам хореографического искусства, более естественны для рода человеческого, чем отработанные веками па?»
