Курсанты возвращались в школу постепенно, не все сразу. Наша группа вернулась на третий день и застала уже часть курсантов дома, тогда как другие еще не вернулись. Бессонные ночи сказались крайней утомленностью, и каждому из нас хотелось поскорей в постель. Но, по-видимому, начальство наше присматривалось к нам.
— Приготовить штатское и пистолеты к сдаче! — раздалась команда, и началась суетня.
Все нужно было вычистить — и костюмы и пистолеты, — мест же для чистки отведено не было. Заполнили коридоры.
Вдруг в нижнем этаже раздался выстрел. Моментально забегали курсанты и начальство.
— Пропустить начальника-комиссара! Дорогу начальнику спецчасти! Дайте пройти товарищу помполиту! — слышалось в переполохе.
— Разойтись по комнатам! — выделилась из общего гвалта команда начальника-комиссара школы, и наступила относительная тишина.
Выяснилось, что курсант Гончарук, уже упомянутый мною, выстрелил нечаянно, приступая к разборке пистолета. Немедленно возник диалог между ним и начальником школы.
— Почему вы произвели выстрел? Как это случилось?
— Не знаю, товарищ начальник-комиссар.
— Где был патрон?
— В патроннике, товарищ начальник-комиссар.
— Зачем? С какой целью?
— По приказанию оперуполномоченного. Мы полагали, что возможно нападение на участок.
— А почему не вытащил потом? — свирепствует начальство, переходя на «ты».
— Забыл, товарищ началь…
— Дурак. Счастье твое, что не задел никого. Но и это тебе даром не пройдет. Марш!
И круто, по-военному четко, повернувшись на каблуках, начальник-комиссар вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Провозились мы до трех часов дня и только в четыре пошли на обед. Сразу же после обеда нас погнали в клуб — на собрание. Часа три длилась болтовня, выступал начальник и всякое другое начальство. С серьезнейшим видом разбирался эпизод с выстрелом. С серьезнейшим видом начальник школы утверждал, что «враги народа», действительно, могли напасть на избирательный участок, а потому курсант Гончарук поступил, как настоящий чекист, подготовив пистолет. Но проявил и недопустимую халатность, не разрядив пистолета по миновании опасности, а поэтому лишается трехдневного отпуска из школы, каковой предоставляется всем прочим курсантам.
Сообщение об отпуске подсластило тягучую и тошнотворную болтовню вокруг да около. Мы возрадовались.
В отпускные дни я встречал в городе то одного, то другого курсанта. Мы были в штатском и все навеселе. Возбужденные незабытыми впечатлениями и винными парами, все, в один голос, говорили о том, как бы уйти из школы. Но так уйти, чтобы не пострадать. Планы были разнообразные, но все сплошь одинаковы в своей наивности. Большая стипендия, прекрасное питание, почет и уважение — все утратило теперь в наших глазах свою ценность. Бежать, бежать!..
Три дня промелькнули, как мгновение. Возвращаюсь в школу, рапортую дежурному командиру, стараясь не дышать. Предусмотрительно полоскал рот эссенцией и обсосал дюжину пахучих мятных конфеток. Проскочил — перегар не коснулся бдительных ноздрей дежурного.
В комнате уже встречают: «Ну, как? Пронесло через мель?» — «А-а, мятных конфет наелся!..» Смеялись.
— А что Лазаревича не видать? — спрашиваю.
— На губе. Засыпался. Дежурный разнюхал…
— Выходи строиться! — оборвала наш разговор команда.
Построились.
— Смирно! — и вдоль строя пошел начальник-комиссар. Он держал в руке лист бумаги. Стал посреди и начал ораторствовать.
Начал с коммунистической морали, выразив гнев по поводу возвращения из отпуска в пьяном виде целой дюжины курсантов и доложил нам, что все они на гауптвахте.
— Что особенно возмутительно и отвратительно, — негодовал начальник, — так это то, что некоторые заявили о нежелании оставаться в школе. Ну, нет!.. Мы не допустим, чтобы кто-либо, разузнав секреты нашей работы, нашей учебы, вернулся к условиям гражданского быта. Мы — слуги народа, и на нас тратятся народные деньги. О папе с мамой забудьте — из школы выхода нет. Запомните крепко-накрепко: заставлю делать все, чего требует товарищ Сталин, чего требует от нас товарищ Ежов.
