Шифр Александра - страница 35

Драгумис-старший редко покидал дом. В последние годы он жил практически затворником, передав управление бизнесом профессиональным менеджерам и отдавая свободное время своему истинному увлечению.

Их уже встречал Коста, начальник службы безопасности Филиппа Драгумиса.

— Познакомься, это Джулия, — сказал Николай. — Приехала взять интервью у отца. Но сначала мне нужно сообщить ему кое-какие новости.

Коста кивнул.

— Он внизу, в хранилище.

Николай повернулся к девушке:

— Не беспокойтесь, вечером я сам отвезу вас в город.

— Спасибо, но я вполне обойдусь такси.

Он рассмеялся, почувствовав ее неуверенность и беспокойство. Похоже, ее встревожило его упоминание о пророчестве Аристандра. Ох уж этот Запад! Люди там пугаются при малейшем намеке на сакральное. Хорошо еще, что гостья не была с ним вчера в церкви, не слышала о предсказании из Книги пророка Даниила, в котором содержится описание человека, которому суждено принести Македонии долгожданную свободу.

Попасть в хранилище можно было только на лифте. Николай вошел в кабину. Стальные дверцы неспешно и бесшумно сомкнулись. Он наклонился к сканеру сетчатки глаз, и лифт медленно пошел вниз. Достигнув пола, кабина остановилась и едва заметно содрогнулась от собственного веса. Часовой, охранявший вход в семейную сокровищницу, вытянулся в струнку. Николай набрал код на панели, и дверь открылась. Он вошел в хранилище, все еще думая о Книге пророка Даниила, вспоминая написанные двадцать пять столетий назад строки, обещавшие его народу спасителя.

Драгумис-старший, словно предупрежденный о приходе сына неким таинственным способом, уже стоял у застекленного шкафчика, на полках которого лежали фрагменты древнего папируса из Маллави. Пальцы его покоились на ореховой раме, а взгляд был прикован к пожелтевшим страничкам с выцветшими черными письменами. Николай любил отца, гордился им и преклонялся перед ним. Вот уж действительно — царь наглый и искусный в коварстве.

Старик поднял голову и посмотрел на сына черными отрешенными глазами.

— Да?

— Они нашли Акила! — выпалил, не в силах больше сдерживать волнение, Николай. — Началось.

Елена возвращалась в Дельту, когда перед ней, вынудив нажать на тормоза, выскочил вдруг синий пикап. Через минуту она догнала его, посигналила, привлекая внимание, и, высунувшись в окно, потрясла злобно кулаком и обдала ошеломленного водителя градом отборных арабских проклятий. Настроение испортилось после разговора с Николаем Драгумисом. Да еще этот чертов француз, так напомнивший ей покойного мужа, Павла. Каждый раз, когда такое случалось, воспоминание отдавалось болью понесенной утраты.

О Павле Елена узнала еще до знакомства с ним; сам тон его статей, остроумных, язвительных, колких, статей, в которых он высмеивал македонский национализм, раздражал ее, выводил из себя и в то же время заставлял восхищаться им. О его успехах у женщин ходили многочисленные слухи. Елена была гордой и независимой женщиной и, как многие ей подобные, страстно тосковала по сильному, всепоглощающему чувству. В конце концов судьба свела их на радиодебатах в Салониках. Он удивил ее с самого начала. Она ожидала встретить человека резкого, агрессивного, высокомерного и самоуверенного, но Павел оказался совсем другим. Тем не менее никогда раньше ей не попадался противник, настолько уверенный в себе. Едва обменявшись с ним рукопожатием, она поняла — надо ждать беды. У Павла был совершенно особенный взгляд, внимательный, пронзительный и немного насмешливый, как будто он понимал не только то, что она говорит, но и то, что хочет сказать. Как будто она была фильмом, который он уже видел.

В тот вечер Павел разнес ее в пух и прах, противопоставив ее аргументам юмор, основательность и точность. Его удары приходились в слабые места, безжалостно разбивая защиту. Расстроенная, Елена попыталась прижать оппонента цитатами из Керамопуллоса, отмечавшего идиосинкразический стиль македонской керамики, и вдруг, к полному своему ужасу, вспомнила, что на самом деле цитата принадлежит Каллиполитису. Рискнув бросить взгляд на противника, она увидела, что тот улыбается. В какой-то момент ее репутация ученого повисла на волоске, и этот момент изменил все.