Ветер, внезапно налетевший с моря, сорвал тенты, опрокинул указатель запретной для купания зоны, засыпал песком скамейки на берегу. Вой ветра заглушил скрежет жестяных раздевалок, скрип дверей павильона, где продавали воду и пиво. Волны вбежали далеко на пляж.
Ветер у моря звучал иначе, чем в городе, иначе, чем в лесу, чем в поле. В городе он играл на трубах, железных кровлях, ставнях, дверях, гудел в проводах, шуршал обрывками газет и афиш, пустыми папиросными и спичечными коробками. В лесу он шумел листвой деревьев, скрипел ветвями, готовыми вот-вот обломиться, но упорно держащимися. В поле чистом он был без инструментов и выл себе, пел, пел без аккомпанемента. Разные моря звучат по-разному. Каспий на этом берегу скулил в ветреные ночи тоскливо и протяжно.
И однажды, так же внезапно, ветер утих. Море вернулось к себе, успокоились пески, в зыбком колебании притихли тенты, замолчали двери, окна, жестяные стены раздевалок.
И была уже осень. Лишь мусор на пляже — арбузные корки, пустые бутылки, ящики из-под пива, клочки лопнувшего волейбольного мяча, брошенная в стороне волейбольная сетка — по-своему напоминал о прошедшем летнем сезоне, шумном и веселом.
Опустели дачи, и дома стояли с заколоченными окнами и дверьми. Где-то далеко-далеко, гулко и ритмично отбивая дробь, стучали колеса быстро мчащейся электрички, и ее протяжный гудок долго, медленно, как белый дым высокой трубы, растекался над побережьем, над приглаженными легким ветерком песками.
На самом краю пустынного берега рыбаки спускали в море лодку, крестьянки жительницы прибрежных поселков — стирали у линии прибоя красивые пестрые ковры, натирая их гилабы (мелкая глина) и мылом, а затем смывая пену голыми ногами. Голые ноги топтали в каменных чашах виноград, заготавливая его для дошаба и ирчала — сладкого виноградного варенья.
Маленький постушонок купал у моря своего барашка. И где-то совсем далеко проскакала белая лошадь. Как она сюда попала?
— Холодновато, — сказала Тахмина, обтираясь большим махровым полотенцем, которое протянул ей из машины Заур. Она только что вышла из моря, и вслед за ней прямо до машины тянулась цепочка морских капель, и, войдя в машину, она внесла в нее мокрый песок, осыпающийся с ног. — Больше купаться нельзя. Это в последний раз.
— Да, — сказал Заур, затягиваясь сигаретой и недовольно морщась: ведь можно же стряхнуть песок, не входя, в машину, как делал всегда он сам. «Но ведь и правда последний раз в этом году мы приезжаем купаться», — подумал он и сдержал упрек. Вслух он сказал только:- Да, скоро осень.
Одетая и причесанная, она уже сидела на влажном заднем сиденье, и вдруг Заур услышал:
— Скоро осень, за окнами август,
от дождя потемнели кусты.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
как когда-то мне нравился ты, —
тихо напевала она.
У нее был низкий и довольно приятный голос, и пела она всерьез — не мурлыча, не комкая слова, а с каким-то особенным потаенным смыслом.
— Хорошая песня, правда? — сказала она.
— Хороший голос, — ответил Заур, и она улыбнулась, отбросив волосы со лба.
— Сделай это еще раз, — попросил он.
— Что?
— Вот так же отбрось волосы.
Она улыбнулась, повторила жест, который нравился Зауру, и опять запела:
— Отчего же тоска тебя гложет,
отчего ты так грустен со мной?
Или в августе сбыться не может,
что сбывается ранней весной?
— Отчего, а? Отчего? — сказала она вдруг, резко оборвав песню, взъерошила ему волосы и рассмеялась. — Отчего ты такой грустный со мной, а, Зауричек?
— Разве? — спросил Заур для того, чтобы как-то откликнуться. — Наверное, потому что скоро осень и мы сюда больше не придем.
— А помнишь, как мы приехали в первый раз?
— Конечно, помню, это же была наша первая ночь, — с иронической важностью сказал он. — Но это было не здесь, а вон там, за тем холмом, за скалами.
— Я знаю. И было это совсем недавно, а будто прошла целая вечность.
— Да, это было в начале лета. А теперь вот и лето кончается.
— Наше лето. Наше медовое лето. Можно так сказать? Медовое лето — как медовый месяц? Можно?
— Можно, наверное. Поехали?
— Поехали.
Он стал заводить мотор, а мотор что-то не заводился, и ^тогда она сказала:
