— Как вы думаете, сколько вам теперь дадут? — спросил я.
— Десять лет ИТЛ, — уверенно ответил Петров, — но меня это устраивает больше, чем ссылка. В лагере гарантированная пайка, а на высылке надо вкалывать.
Прошел июль, наступил август. Каждый день я ждал суда, а его все не было. Между тем «повторники» шли косяком. К середине августа стало не хватать воздуха в камере. Бывший капитан саперных войск Четвериков, арестованный в начале августа тридцать девятого года, пробыл на свободе восемь дней. До этого десять лет отсидел на Колыме. В тюрьму он явился в лагерном клифте и бахилах — ничем иным обзавестись не успел. Надо сказать, что среди «повторников» встречалось мало крестьян и рабочих, большинство — крупные военные, партийные работники, инженеры, врачи, юристы.
— Таких, как ты, в наше время не брали, — сказал мне бывший политработник, — задачи у товарища Сталина были другие. В тридцать шестом — тридцать девятом он уничтожал интеллигенцию, теперь ему для великих строек коммунизма понадобились бесплатные рабочие руки.
— Рабы, — уточнил Петров, — это и дешево, и надежно: будешь работать, куда пошлют, и не пикнешь.
— Сейчас что не сидеть! — сокрушался седой как лунь, кривой на один глаз Иван Дубенко. — Сейчас вас почти не бьют. Разве это битье? Вот в наше время били так били! Весь смысл разбирательства сводился к этому: признался — значит, виновен, к стенке тебя! Я на Колыму приехал без зубов, без глаза и с переломанными ребрами. Писал и Ягоде, и Ежову, и Берии — никакого толку.
— Ты слишком много знал, Иван Саввич, — сказал Петров, — еще удивительно, что не убили. Таких живыми не оставляли. Шутка ли: у самого Дзержинского в «шестерках» ходил!
— Не в «шестерках», сука, а в помощниках! Две «шпалы» носил, «Красное Знамя» имею!
Подсмеивались они друг над другом часто, но не зло, а, скорее, ради развлечения, обижался же один Дубенко.
— Тебя, сопляка, мама на горшок сажала, а я уже на коне впереди эскадрона скакал!
— С сабелькой? — уточнял Петров.
— С сабелькой, едрена мать! Или не нравится? А мне плевать! Я вашу белую косточку — буржуев недорезанных — вот этой самой… правой рукой… как капусту рубил! Сам Клим Ворошилов именное оружие вручал!
— Чего ж сейчас со мной клопов кормишь? — интересовался Петров.
— А потому, — кричал Дубенко, — что всякие пидеры на нашем хребте к власти прискакали! Будь жив Феликс…
— Будь он жив, я б его, собаку, голыми руками задушил, — вмешался еще один «повторник» — тоже в прошлом боец Первой Конной, — пробрался бы как-нибудь в Кремль и задушил.
Дубенко на него кидался, начиналась драка. С высоты нар дерущиеся напоминали жуков в банке.
— А ведь он прав, — говорил Петров, вытирая кровавую юшку, — нынче в тюряге не бьют — гладят. В тридцать девятом при мне одному ученому шомполом проткнули прямую кишку, другому яйца каблуком раздавили — так на допросе и умер — остальным — кому чего, а уж гвозди под ногти загоняли — это каждому второму!
Однажды мы были озадачены странными криками в соседней камере. Это не был шум драки или расправы надзирателей с заключенным — это был плач. По голосу мы определили, что плачет молодой парень. «Повторники» немедленно связались с соседними с помощью «коня»[11]. Ответ пришел только на следующий день. Вот что мы узнали. У них в камере сидел западник[12], по имени Михай. К нему на свидание приехали мать и сестра — девушка семнадцати лет. Подследственным свиданий не дают, мать этого не знала и принялась упрашивать надзирателей. Двое отказались, а один согласился. И действительно устроил свидание, а наутро явился на квартиру, где остановились приезжие, и пообещал выпустить парня на свободу, если его сестра отдастся ему тут же, немедленно. Надзиратель почему-то очень спешил.
Сестра решила ради спасения брата пожертвовать собой. А наутро, придя к воротам тюрьмы, мать и дочь узнали, что этот надзиратель здесь больше не работает — уволился и завербовался куда-то. Матери удалось передать Михаю записку, в которой она опрометчиво рассказала о случившемся. Михай сутки бился головой о стену, а потом повесился. Произошло это ночью, когда его однокамерники спали.
