Я вспомнил окающую речь и характерное двойное ударение в некоторых словах, а также растягивание гласных в конце…
— Ты вологодский?
Он вздрогнул от неожиданности и устремил на меня настороженный взгляд.
— Не положено!
— Что не положено!
— Знать не положено.
— А если я уже знаю, как тогда?
Он оглянулся на «волчок» в двери и вдруг спросил:
— Правда, что ты шпион?
— Я ученый.
— Ученые тоже бывают шпионами.
— Бывают, но редко.
Мы стояли друг против друга и молчали.
— Шпионов расстреливают, — сказал он.
Я кивнул.
— А чем докажешь, что — не шпион? — спросил он после долгого раздумья. Я изобразил на своем лице предельное добродушие.
— Видишь ли, если бы тебя вдруг назвали верблюдом, ты наверняка бы потребовал, чтобы это доказали, так? — Он неуверенно кивнул, а я продолжал: — Шпион я или нет, должен доказать следователь, а у него это почему-то не получается…
Мы стояли посреди камеры и молчали.
— Шпионов расстреливают, — опять сказал он, — позавчера одного шлепнули. Тебя тоже шлепнут.
Я улыбнулся.
— Меня — нет, потому что я невиновен.
— Все так говорят. Тот, которого позавчера шлепнули, тоже говорил… Ворошилову письмо писал — он с ним служил в гражданскую, полком командовал.
— И письмо дошло?
— А как же? У нас насчет этого — порядок.
— И ответ получен?
— Получен. А через два дня его шлепнули.
— Значит, обманывал следствие?
— Нет, не обманывал, служил, только Климент Ефремович его знать не хочет, так на уголке и написал: «Предателям пощады нет!» Красным карандашом.
— Ты сам видел?
— Показывали… — он прошелся по камере, определенно меряя ее в длину. — А ты кем был-то? На воле кем работал?
— Ученым. Я же говорил.
— А кого учил?
— Студентов. Лекции читал.
Он помолчал, теперь меряя камеру в ширину, потом стал рассматривать стены.
— Это ты нацарапал? Черточки — твоя работа?
— Моя.
— Ишшо нарушение!
— А как еще здесь отмечать дни и месяцы? Календаря ведь нет. Да и страшного ничего нет — подумаешь, черточка ногтем.
— Всё одно, не положено, — он прошелся до двери и вернулся. — Скоко ты тут паришься?
— Три года и девять дней. Как видишь, не вру: никакой вины за мной нет. Хотя, впрочем…
Он насторожился совсем как сеттер на болоте, даже шею вытянул.
— Вспомнил?
— Вспомнил, — понимая, что заинтересовал, признался я и сел в его присутствии. Он этого даже не заметил.
— Ты говори, не стесняйся, никто не услышит, — он обернулся к двери.
Неужели и этот, такой молодой, уже зарабатывает предательством? Страшная система!
— В сорок пятом, когда советские войска вошли в Варшаву, в нашем университете никого не осталось. Только я и Мария Потоцкая — лаборантка. Остальные разбежались. Кое-кто ушел с немцами. Мы с Потоцкой не ушли потому, что ждали русских. В подвале университета у нас был устроен госпиталь. Лежали в основном советские военные, убежавшие из немецкого плена, и — очень немного — из польского «Сопротивления». После неудавшегося восстания в Варшаве спастись удалось единицам. Я мог бы всех назвать по именам. Мы лечили их и кормили. Как могли. За неделю до освобождения Варшавы Красной Армией за нами стали следить. Я отправил Марию за Вислу к тетке, а сам спрятался на чердаке. Там меня и нашли ваши. Два красноармейца вывели меня во двор и поставили к стенке. Один сказал: «А может, это эсэсовский генерал? Гляди, волос белый». Второй согласился: «Генерала надо бы в Особый отдел, за него орден дадут». Первый почесал в затылке и скомандовал: «Эй, фриц, ком!» Второй, с продувной мальчишеской физиономией, остановил его: «Обожди, давай пужанем, пущай в штаны насрёт, — и, сбросив автомат с плеча, прицелился мне в живот: — Кричи, фриц: „Гитлер капут!“». Не знаю, как бы вел себя на моем месте эсэсовский генерал, но я, как ты понимаешь, не дрогнул.
— Говорили-то по-русски! — хохотнул мой собеседник.
— Вот именно. Оба удивились моей стойкости, а один сказал: «И вправду, генерал! А ну, дай очередь поверх башки!» Второй выстрелил. Со стены посыпалась штукатурка. Я спокойно стряхнул ее перчаткой с рукава. «Вот гад! — сказал солдат и дал вторую очередь. Результат тот же. — Давай шлепнем суку такую!» Первый не ответил — он смотрел на мои руки, потом подошел и стал снимать с моих рук перчатки. Второй с минуту наблюдал, затем тоже подошел и толкнул меня автоматом в плечо, а когда я упал, принялся стаскивать с меня ботинки. Нетрудно догадаться, что бы они сделали со мной, если бы в эту минуту во двор университета не вошли военные — кажется, в больших чинах. Впереди них шла… нет, бежала моя лаборантка Мария Потоцкая. Смеясь и плача, она рассказала, что, дождавшись передовых частей русских в Праге
