Я пустил даже скупую мужскую слезу и родил желудочную спазму, жалея себя и её, но, видно, напрасно, потому что она, не пронятая красивой перспективой, спросила:
- Кстати, ты чего-нибудь пожевать не прихватил?
Ясно стало, что легенды не получится.
- Угу, - отвечаю, спустившись обратно на землю. – Дать?
- Давай, - разрешает, поднимаясь. – Я всегда есть хочу.
А по ладному стройному складу и не скажешь – сколько энергии сжигает.
- И как тебя угораздило, - интересуюсь от нечего делать, - попасть в педагоги да ещё в такую даль? – и продолжаю мысленно: «от меня».
- Потому что дура, - отвечает самокритично. – Когда предстала пред светлые очи комиссии по распределению, оказалось, что тёпленькие места в областных институтах, конструкторских бюро и лабораториях приличных заводов уже застолбили мои предприимчивые однокурсники, заранее договорившись через родственников и знакомых о заявке на них. Потом настала льготная очередь для тех, кто имел прописку в городе, кто предусмотрительно переженился или выскочил замуж, запасся какими- то ограничительными справками. Вот мне, почти отличнице, и досталась школа в захолустье.
- А я думал, ты по зову сердца и путёвке комсомола, - безмозгло травлю ей душу и получаю весомое отрицание в виде приличного тумака. Удовлетворённый ответом, сознаюсь, вздохнув:
- Я не знаю для тебя другого выхода, как перетерпеть законные три года.
Она долго молчала, переваривая неприятное предложение, с которым, вероятно, сама смирилась, потом тряхнула головой, освобождаясь от терзающих мыслей и налипших на волосы травинок, поднялась и скомандовала:
- Давай, веди, терпеливец.
И я пошёл… за ней, потому что она в разочаровании уже двинулась навстречу ближней берёзово-осиновой с дубками и ольхой роще, а вместе с нами – и всё недосказанное. И не моя вина, что пелена его нас разъединила, - я и вправду, не изведав ещё на своей должности резких левых своротов и виражей, не знал, чем помочь ей отмотаться от госдолга за бесплатную муштру. Заменить, что ли, собой? Не смешно! А может?.. Да, только так. Я вытребую её к нам на завод в БРИЗ. Правда, в этом аппендиксе уже отираются двое: рационализатор партийно-комсомольской работы – наш партсекретарь и одновременно лидер ветеранов партизанского движения и изобретатель – делатель мерзопакостей для окружающих и одновременно жена директора. Ничего, подвинутся, я добьюсь у директора. С ним мы ещё ни разу не конфликтовали, а с главным бухгалтером вообще живём душа в душу. Найдя таким образом выход, я сразу повеселел, но решил выложить свой припрятанный козырь попозже, насладившись сполна неожиданно сорванным банком, и обогнал её, тем более, что мы вступили в царство белковых шляпок.
Не совру, если скажу, что редкий заядлый рыбак – не грибник. В ловле посуху почти тот же азарт, свои секреты и приёмы, которыми никогда не делятся даже с женой, уж не говоря про мою, свои приметы и заговоры, помогающие выуживать одноногих красавцев в бледно-коричневых толстых шляпах даже из густой травы. Я тоже любил эту бескровную охоту, умиротворяющую душу, очищающую её от обыденной ржавчины и смиряющую с повседневным беспросветом. И, как ни странно, совсем был равнодушен к трофеям, раздавая встречным почти всё, нисколько не смущаясь попрёков супруги, по мнению которой чужие мне дороже собственной семьи. Может, так оно и было, я не задумывался.
Наперво выломал и выправил ножом удобные палки-удочки и показал ей, как ими пользоваться. Потом объяснил, как вести себя:
- Не шуми, идём тихо и молча. Если хочешь, напевай что-нибудь, но не ори. Меня не теряй из виду, не бросайся из стороны в сторону, не…
- Слушай, - перебивает нетерпеливо, - чего ты всё занекал? Живые они, что ли?
- А как же? – удивляюсь её наивности и отсутствию логического мышления. – Они же растут – значит, живые.
- Может, и слышат?
- Обязательно. Как всё живое. Будешь шуметь, запрячутся так, что и не отыщешь. Ты вообще-то когда-нибудь собирала грибы?
Она фыркнула коротко, как всегда, когда её пытались уличить в чём-то несусветном, и подтвердила гордо:
- Не раз.
- Ну, тогда, может быть, заметила: как прорвётся шумная ватага весело и громко перекликающихся сборщиков, оставляющих, словно орда, тропы и широкие полосы умятой травы, а сзади бредёт себе неторопливо с палочкой старичок-лесовичок, шурует под деревцами и между выбитых следов да наполняет, не тревожа никого, объёмистый кузовок. Ещё и половины испакощенной полосы не прошёл, а уже завершает свою тару. А те выскочили из леса, потные и озверелые, считают мятые и ломаные грибочки на донышках и переговариваются с досадой о том, что в этом году урожая нет. Успокаиваются на этом и принимаются за питьё да жор.
