Хотя речь все время шла о каком-то Олеге, и от него опускались тени. Этот Олег был живой, и он хотел есть. Он ходил есть. И у него были причины. И были еще вещи и предметы. И у них были отличия - у предметов от вещей. И Олегу можно было позвонить. И он бы обрадовался. И когда о нем шла речь, он всегда был на месте: и даже если у него не было адреса, то у него был телефон, но даже если не было телефона, то всегда кто-нибудь находился, кто-нибудь, кто мог показать место, где сидит Олег. И он иногда был женат. И у него была дочь. Один ребенок. Мальчик. Его тоже звали Олег. И этот Олег размножался.
И еще было странно то, что вот если убийство происходит в красивом месте, и убивают красивым ножом или дают выпить красивого яду из красивого стаканчика, и говорят красивые слова, то это эстетическое убийство совсем не вызывает жалости.
Даже жальче человека, убитого в подъезде. Отвратительно. Но жалко его на грязной лестнице, когда он падает в замызганном пальтишке и у него слюни текут. И он противен и жалок, когда он что-то бубнит предсмертно-некрасивое и подыхает на заплеванной площадке. И он не Клеопатра.
Но даже если и это не странно, то вот что странно: что верующие мужчины, которые ушли из мирской жизни - совсем ушли, - расцветают, а женщины, если они тоже насовсем ушли, дурнеют (отцветают?), становятся какими-то серенькими мышками, серенькими и дохленькими, а у мужчин кожа становится розовой и гладкой, а глаза голубыми, и чистыми, и холеными, а у женщин кожица чернеет. И мужчины их больше не хотят. Но ведь и Христос их не хочет. Он их не берет и себя им не дает. И между Христом и женщинами существует половая связь, и надо удовлетворять ее во имя его. И все завядшие женщины завяли во имя Христа, и все расцветшие мужчины расцвели во имя его. Славься.
Ведь между любовью и занятием любовью - пропасть, ведь бывает, что любишь и не занимаешься любовью, и бывает, что не любишь и занимаешься любовью. Но бывает же, бывает одновременно: что одновременно и любишь, и занимаешься любовью, и тогда оказываешься прямо в этой пропасти - между - потому что в этот момент не понятно, где кончается любовь и начинается занятие, где кончается занятие и начинается любовь. Невероятная вещь. Нижин-Вохов стал так говорить о своей любви, как будто все уже было решено, например, он сказал: "Это моя любовь, а ты должна мне только покориться. Ты должна быть покорной и давать мне себя любить", - "А мне что делать?" - спросила Вера. "Можешь даже меня не любить, как хочешь, но только давай мне себя любить". Эта его любовь была очень страшной, этой любви даже не нужна была взаимность.
- Оставь мужа, - сказал Н.-В., - он тебя не любит.
- Кто? - поинтересовалась Вера.
- Муж.
Какой же он смелый человек в своей любви. Он все знает. Он такой знаток сердца, что сердце начинает болеть от его знаний.
- И ты его не любишь, - сказал Н.-В.
- Кого?
- Мужа.
Н.-В. рассуждал. И свое рассуждение он закончил так: "Ты любишь только меня". Это уже было утверждение. Он еще порассуждал. Ему хотелось, чтобы он был вообще, но чтобы это был именно он. Чтобы он был для Веры сразу все, но чтобы эти все сразу были только он. Она не очень понимала. И еще он сказал: "Я хочу о тебе все знать, слышишь?" Она, конечно, слышала.
И вот что еще странно: если человека любят, он начинает пользоваться этой любовью. Но если он воспользуется, он все время будет расплачиваться за то, что он воспользовался. Совсем не жалко того, кто любит. Ну совершенно. А ту, кто любима, жалко. Какая же она бедная, эта жертва. Она просто сгорает в жертвенном пламени любви. Просто - раз и вспыхнула, вспыхнула - и сгорела. И Н.-В. зажег Веру своей любовью. И может, правы романтики, что глаза горят, а щеки пылают, а может, и не правы, потому что тот, у кого они пылают и горят, этого не видят, а наблюдателя нет, потому что возлюбленные, сгорая от любви, не знают, что они горят, а наблюдателя нет, а у романтиков наблюдатель все время в кустах сидит и видит, какие пунцовые щечки и как загорелись губки.
И одной рукой Н.-В. взял Веру за подбородок, и она немного откинула голову, и хотя сама она стояла, лицо ее лежало, и над ее лицом было лицо Н.-В. Их лица почти соприкасались. И все, все в лице хотело этого соприкосновения. Хотелось, чтобы оно было. Но еще больше всего на свете в этот миг сейчас хотелось, чтобы его не было, этого соприкосновения, - хотелось, чтобы этот миг длился вечность. И так безумно этого хотелось, что эта вечность пролетела за миг. И в тот миг, когда они стали безумно целоваться, они так целовались, как сумасшедшие, и мстили этому мигу за то, что этого мига больше не будет в этот поцелуй.
