Подъезжаю к юрте. Кругом ни души. Только две ласточки с веселым чиликаньем встречают меня. Стоит железная тренога с котлом. Огонь под ним погас. Возле колодца длинное деревянное корыто. И собак не видно. Ушли, наверное, с отарой. Далеко-далеко у холма вьется пыль. Там пасутся овцы. Конечно, пасет эту отару хозяин одинокой юрты.
Слезаю с лошади. Привязываю поводья к седлу. Вхожу в юрту. Здесь темно. Только с потолка, через полуоткрытый деревянный круг, струится свет. Я приподнимаю полог на двери, прикрепляю его к притолоке. В юрте сразу становится светлей.
Юрта как юрта. Простое, скромное убранство. На почетном месте стоят два старых кованых сундука. На них сложены цветастые стеганые одеяла. Посередине низенький круглый столик. Пол застелен кошмой. У входа на стенке висит конская упряжь. На потолке между реечками ласточки свили гнездо. Они носятся взад-вперед. Верещат без умолку. Вольно им здесь живется!
Пожалуй, отдохну с дороги, И конь пусть отдохнет. До аула еще неблизко. Поеду вечерком, когда спадет жара.
Хорошо в юрте. Тихо, прохладно. Сейчас полдень. Любопытное солнышко заглядывает в потолочный круг. В ласточкином гнезде попискивают птенцы.
Издалека, постепенно нарастая, доносится шум. Блеют овцы. Они спешат к колодцу. Слышится зычный окрик чабана, лай собак, потом — приближающиеся шаги,
— Здравствуйте!
Я проворно вскакиваю и, по обычаю, протягиваю обе руки.
— Алейкум салем! — сдержанно отвечает мне хозяин.
Да это же дедушка Бекнур! Постарел он, ссутулился. Согнули годы его некогда крутые плечи. Борода длинная. Виски белые. Глаза ввалились. Лицо в глубоких морщинах.
Я называю себя. Дедушка сразу оживляется. Он снимает войлочную шляпу, а круглую тюбетейку под ней передвигает на затылок. Так же не торопясь стягивает пыльные, тяжелые сапоги. Ставит их у порога. Только потом садится на подстилку рядом, гладит бороду, начинает расспрашивать о здоровье, о делах.
— Ну и ну! — удивленно покачивает он головой. — Еще недавно ты был мальчик с пальчик. А теперь — вон какой джигит вымахал.
— И вы, дедушка, изменились, — говорю я,
О, когда-то дедушка Бекнур вихрем мчался по этой степи! Земля дрожала под копытами его скакуна. Отчаянным был наездником. Никто не мог за ним угнаться. Теперь он стал степенным стариком. Мало говорит, много думает.
Появляется старушка. С утра, видно, собирала хворост. Отряхивает одежду у порога. Вытирает потное лицо. Она тоже не сразу узнает меня.
— Это же Далабай, — подсказывает дедушка. Старушка ласково улыбается, спрашивает о знакомых, о родственниках. Потом идет ставить самовар.
Дедушка Бекнур молча разглядывает свои мозолистые ладони и внимательно слушает меня. Нет у дедушки ни детей, ни внуков. Единственный сын погиб на войне.
Он вытирает полотенцем широкую, крепкую еще грудь, закладывает под язык щепотку насвая.
За юртой завывает ветер. Вихрь-озорник гонит облако пыли.
Я спрашиваю:
— Почему одни вы остались в голой, выжженной степи? Ведь все чабаны давно откочевали?
Не сразу отвечает дедушка Бекнур. Теребит по привычке бороду. Встает и семенит к двери. Выплевывает табак. Потом набирает воды из чайника, полощет рот.
— И овец далеко гнать на выпас, — продолжаю я. — Сколько хлопот вам прибавилось.
— А что делать? — Дедушка хмуро косится на потолочный круг. — Видишь, где устроились эти щебетуньи? Птенцов вывели. В новолуние, думаю, полетят пискуны. Не мог же я разобрать юрту, погубить ласточкино гнездо. Вот и сижу теперь.
Старик чуть улыбается. Я знаю: он только говорит ворчливо, а на самом деле рад ласточкам и их крохотным птенцам. Нежность и доброта угрюмого с виду чабана меня поражают.
Старушка вносит самовар. Он жарко дышит, отдувается. Мы пьем густой чай со сливками.
После полудня я вновь отправляюсь в путь. Долго сопровождают меня, ликующе вереща, две ласточки.
Ровной рысью идет мой конь. Я думаю о старом орле, о добром дедушке Бекнуре, о двух неугомонных ласточках, свивших гнездо в одинокой чабанской юрте в степи.
Нет на свете ничего дороже родной земли и родной природы.
