Сопливый поднял кружку и вылил на стол остатки чая:
– Почувствуй истинную свежесть!
– Ты, придурок, кончай косить! – зарычал на него весь в наколках мрачный сосед и сунул кулак под сопли. – Ты сейчас такую свежесть в жопе почувствуешь, воробей задроченный!
– Даллас. Приятное знакомство! – гнал своё шизанувшийся на рекламе, потом вскочил и пошёл к дверям. – У эмэмэм нет проблем!
Он пнул дверь и вышел на крыльцо, где курила вчерашняя компания. Специалист по фамилиям ухватил дурочка за рукав:
– Лёня, а «Марс» – это класс!
– Класс!
– А тогда скажи, почему велика Россия, а жрать нечего?
– Позади Москва! – заученно отрапортовал Лёня.
– Молодец, разбираешься. Вот тебе за это папироска.
– Издеваются над больным человеком, – вздохнула повариха Валя, – его бы подлечить, а то он чё-то совсем заговариваться стал.
– Так он и правда шизик? – не поверил Калачёв.
– Да, с рождения такой. Он тихий. Свиней кормит, баню топит, стирает. Живёт недалеко, в деревне. С матерью. Ему лечиться надо, а он не хочет. Ему и так хорошо. Везет! – закончила Валя и пошла мыть посуду.
– По хохотальнику ему надо! – прорычал наколотый. – Мы таких на зоне в три секунды лечили. Прессанёшь его пару раз, и назавтра он уже наизусть весь кодекс знает.
Он зло бросил ложку в миску, вытер руки о шапку (штаны для этой цели были грязноваты), которую во время еды тут снимать, видимо, не полагалось, и пошагал на выход, бурча себе в нечесаную бороду:
– Богадельню, в натуре, тут развели. Дурдом! Артель – бордель! Тут пахать надо сутками, а они, уроды…
– Ой, злой, – сокрушалась у мойки Валя, – одна злость осталась в человеке. Двадцать лет по тюрьмам мыкался, вышел, женился, поехал на новую жизнь деньги заработать, а через полгода жена письмо прислала, что с другим уезжает. И денег начальство не даёт. Вообще-то он мужик работящий, их там работать учат будь-будь. Мой-то тоже четыре года отсидел, дурень, за то, что бабку самосвалом задавил. Ох, я и намучалась с ребятишками-то! Зато пришёл – сразу сарай новый поставил, ограду сменил. А до этого лентяй бы-ыл.…Сейчас обратно обленился, хоть обратно в тюрьму веди. А от артельщиков, я знаю, жёны часто уходят. Прям, очень часто. Вы-то женатый?
Калачёв невесело кивнул. Если бы он посидел здесь ещё минут десять молча, то, вероятно, узнал бы много интересного из жизни Вали и массу другой информации. Но каша кончилась. Он поблагодарил хозяйку, чем чрезвычайно её удивил, и пошёл домой. Вернее, туда, где провёл эту ночь. Начальство просыпаться, видимо, не собиралось. Столиков читал драный журнал «Октябрь» за восемьдесят третий год. Радио на столе голосом Муслима Магомаева пело «Бесаме мучо». От такого исполнения песни о любви так и тянуло встать грудью на защиту социалистического отечества. Прям, «вставай, страна огромная» на итальянском языке. Впрочем, с таким настроением навоз тачками возить, а не музыку слушать, будь то «чуча-муча» или хорал Баха. Калачёв завалился на кровать и пролежал до десяти в тоске и дрёме. Наконец, со стонами и иканием, имея очень бледный вид, выплыло командование, поддерживаемое под руки шнырём. С улицы раздались неаппетитные звуки, потом где-то что-то побулькало, и через пятнадцать минут опять начались разборки с Алексеичем.: почему тот приказал валить лес, организовал пьянку на Новый Год и не там начал бурить разведочную линию. Игорь, чтобы их не слушать, вышел в начальскую комнату. На тумбочке, среди гор окурков и другого мусора стоял стакан, полный зубов. Верхняя и нижняя челюсти скалились в воде анатомическим препаратом. А, может, в водке, хотя – вряд ли. «Интересно, – подумал он, – чьи это запчасти? Все трое живущих здесь субъектов не старые. Главному сорок пять, Боренко нет и сорока, шнырю чуть за тридцать».
Вошёл шнырь:
– Фадиф, фифо фтоиф!
Впервые с минуты, когда он перешагнул порог этого заведения, ему стало смешно.
– Где зубы-то растерял?
– Вубы на мефте, в фтакане.
Шнырь надел протезы.
– Я же как Ленин, – по тюрьмам да по ссылкам.
– А я думал, по Парижам да Женевам. И не надоело жить по-ленински?
– Конечно надоело! Увольняться хочу, домой поеду, в Харьков. Только шеф не пускает. Велит ещё сезон шнырить у него, а у меня и так уже – вон!
