Читатель поинтересуется:
– Ваш Гоша – графоман?
– Не думаю.
– Его ворона накаркала?
На провокационные вопросы не отвечаю.
Бурчу под нос. Сам себя убеждаю:
– Ну и пусть, ну и ворона… Поэту нужна трагедия для вдохновения. Но их же много, поэтов, где взять столько трагедий? На всех не напасешься. На прозаиков не напасешься тоже.
Доказываю невесть кому:
– Нынешняя трагедия не приходит на котурнах. Нынешняя является в шлепанцах, шаркая по полу, – не всякому распознать...
Завершаю не без умысла:
– И у нас, у прозаиков, бывают откровения – поэту не по плечу. Сорвать лист с дерева, растереть пальцами, ощутить его кожистость, вдохнуть терпкую горечь…
А на улице Гиллеля подошла ко мне женщина с расширенными зрачками и беспокойным взглядом, который не уловить.
– Купите мои стихи. За пять шекелей.
– Непременно.
Заплатил пять шекелей, получил тетрадный лист в голубую линейку, оборванный по краю, на листе – десять строк, написанных нестойким почерком, словно водили по бумаге куриной лапкой. Разобрать было не просто, и вот это стихотворение в вольном пересказе:
Пришло лето.
Лето явилось в Бейт ѓа-Керем.
Цветы с гор
и утренняя прохлада –
всё это мне,
ко мне в Бейт ѓа-Керем.
Ставить вопросительные знаки не трудно…
…еще проще – знаки восклицательные, но точка, неприметная точка на жизненном пути не каждому под силу.
Вырос мальчик в московской семье.
Надумал посетить синагогу.
Ходил вверх-вниз по переулку, поглядывал искоса на лестницу, что вела в здание, ступить на нее не решался.
В другой раз то же самое.
В третий.
Но однажды, на подходе к синагоге, углядел на тротуаре шапку, будто для него приготовленную. Надел на непокрытую голову и вошел внутрь…
Он не был еще раввином, когда мы встретились в Израиле, но он им стал.
Меня обучал премудростям.
Пришел к нему и сказал:
– Сегодня у меня на бумаге родился человек. Его не было вчера, не было никогда, но вот он есть со своим характером и судьбой, как открылось убежище, за которым этот человек ожидал своего часа.
Какая муза подсказала – распахнуть дверь в то убежище? Какая нашептала фамилию затворника, его воинское звание?..
Он внимательно слушал, тот, который не был еще раввином, а я сообщал подробности, изложенные на бумаге.
Фамилия у человека оказалась замечательная.
Потряскин.
Воинское звание – соответственное.
Лейтенант Потряскин, который учился в бронетанковой академии и квартировал за занавеской у волоокой безобразницы Груни, нимфы местного значения.
На своих харчах да на ее покладистости.
По вечерам дом подрагивал от танковых усилий, и дальнобойный Потряскин ревел на всю округу:
– Груня! Не сбивай мне наводку, Груня! Броня крепка и танки наши быстры, Груня! И наши люди мужеством полны!..
Его убили в сорок втором году, и строчки проявились на бумаге, соответствуя этой потере:
все войны делятся на справедливые и несправедливые;
справедливые – когда ты убиваешь,
несправедливые – когда тебя.
Для Потряскина это была справедливая война, на которой его несправедливо убили.
– Ништо, – сказал. – Я им просто так не поддамся. Я их с собой прихвачу, на тот свет, этих сраных Гудерианов!
И полез на прощание из галифе.
Пять минут с Груней, как пять жадных затяжек.
Так жил и так умирал бронебойный лейтенант Потряскин, которого не сломить никому…
Он с интересом посмотрел на меня, тот, который не был еще раввином, а я продолжил:
– Не создан ли он, лейтенант Потряскин, в один из дней нескончаемого творения, и ожидал моего появления, чтобы шагнуть через порог? Нет ли вокруг нас потайных дверей на подходе к удивительному, которые отомкнутся со временем? С иными ощущениями, иными ароматами? Не в каждом ли из нас эти двери, за которыми томятся неопробованные чувства?
Тот, который не был еще раввином, задумался:
– Я должен посоветоваться. Приходите завтра.
Назавтра он сказал:
– Всё зависит от того, ради чего открывают ту или иную дверь. Ради чего выпускают Потряскина в мир – на добро или на зло.
– Кому это определять?
– Вам, – ответил он. – Только вам.
А бронебойный Потряскин добавил бы из глубин ощущений:
– В какой фонтан бросить монетку, чтобы вернуться к тебе, Груня?..
