- Я жду, Дутов.
Дутов прямо завертелся на месте, так ему хотелось сказать. Ведь если он не скажет, то получится, что он непослушный. А если он плохо учится да еще и непослушный, так его вообще из школы выгонят.
- Пых… - сказал Дутов. - Промокашка… Упала… Я больше не буду, Елизавета Максимовна.
- Что не будешь?
- Пых… - сказал Дутов. - Вот… промокашка…
- Садись, - сказала Елизавета Максимовна. Дутов сел и стал вытирать лицо рукавом.
- Может быть, у кого-нибудь все же хватит мужества сказать, что случилось? - спросила Елизавета Максимовна. - Или бы пионеры только по названию?
Когда она начала говорить про мужество, я не вытерпел.
- Елизавета Максимовна, - сказал я.
- Помолчи, Шмель. Я уже устала от твоих глупостей.
- А вы послушайте. Может, и не глупости.
- Что-то не верится, - сказала Елизавета Максимовна. - Ну, говори.
- Я и говорю. Ничего не случилось. Просто мы не хотим выбирать Дутова звеньевым.
- Почему?
- Потому… не знаю… Он нам не нравится.
- Это интересно, - медленно проговорила Елизавета Максимовна. - Это что-то новое, Шмель. Я не знаю, сам ты это придумал или… Впрочем, это неважно. - Елизавета Максимовна села за стол, помолчала. Затем она взглянула на меня и даже улыбнулась. Чуть-чуть. Так, будто ее дернули ниточками за губы и сразу отпустили. - Ну, а если, например, вам не понравится вожатый? Вы тоже будете против?
- Конечно, - сказал я. - Если не нравится… так чего же?..
- Это тем более интересно. - Елизавета Максимовна говорила, будто по радио: очень ясно, каждую буковку было слышно. - Ну, а если вам не понравится старший вожатый?
Я не понимал, чего она хочет. Да хоть тридцать раз старший. Если не нравится, значит, не нравится. Если бы я один… Ведь все против Дутова. А когда все против - это же случайно не бывает. Значит, сам виноват.
Я сказал:
- Ну и пускай старший. Если плохой… Только мы ведь их не выбираем. Мы звеньевых выбираем.
- Достаточно, Шмель, - сказала Елизавета Максимовна. - Мы еще к этому вернемся.
- Итак, ребята, - Елизавета Максимовна поднялась с места. - У нас было три кандидатуры: Никифорова, Летицкий, Дутов. Давайте голосовать. Кто за Никифорову?
Все подняли руки.
- Кто за Летицкого? Опять все подняли руки.
- Кто за Дутова?
Никто даже не шевельнулся.
- Кто против Дутова?
Все подняли руки как один. Даже Дутов.
- Ну что же, - сказала Елизавета Максимовна и взглянула на меня. - Давайте на сегодня закончим. Я подумаю, кто может быть третьим звеньевым. И вы подумайте. В следующий раз обсудим. До свиданья.
Елизавета Максимовна повернулась и торопливо пошла к двери. По дороге она еще раз взглянула на меня. И опять как-то странно, будто я не человек, а какое-нибудь растение. Тропическое.
Ребята бросились к выходу. Всем уже надоело сидеть в классе. А я еще немножко посидел. Мне хотелось понять, почему Елизавета Максимовна все спрашивала про вожатых. Но я так и не догадался. Собрал свои тетради в портфель и вышел.
Когда я проходил мимо пионерской комнаты, мне показа лось, что там кто-то поет. Тонким таким голосом. Пропоет несколько слов, замолчит, опять запоет. Я открыл дверь и заглянул.
За столом, положив голову на руки, сидела Лина Львовна. Она не пела. Это мне из-за двери показалось, что пела. Она плакала. У нее даже слезы текли.
Я смотрел на нее и не знал, что сказать. Мне всегда жалко, если плачут взрослые.
А она заметила меня и сказала:
- Иди, Костя… пожалуйста… Зайди после… - И она снова заплакала.
Я закрыл дверь и выбежал на улицу.
Во дворе были почти все ребята. Они по дороге вспомнили, что когда выбирали Летицкого, то даже забыли спросить, какого Летицкого - Мишку или Алика?
- Да все равно, они ведь близнецы, - сказал я. - Пусть будут звеньевыми по очереди. Никто и не заметит.
- Ты, Шмель, можешь не острить, - сказал Мишка Летицкий.
- Извини, Алик, больше не буду, - нарочно ответил я.
- Я вот тебе сейчас дам за Алика, - сказал Мишка.
- А ты разве Мишка? - спросил я.
- А ты сам не видишь!
- Не вижу, - сказал я. - Я думал, ты - Алик. Ребята! А знаете! Лина Львовна…
Я хотел сказать, что видел сейчас, как Лина Львовна плачет, и не сказал. Сам не знаю почему. Я повернулся и побежал в школу. У пионерской комнаты я снова услышал, как плачет Лина Львовна. Тогда я вырвал из тетради листок бумаги и написал на нем:
