— И вы, значится, приехали ломать калину?
— А вы ее ломаете?
— Ну да, ну да, а то что делать зимой? Рыбу глушить запрещают, так вынужден был перейти на калину.
— Простуду лечите ею?
— Нет, я ее, голубку, в город вожу, продавать, значится. Городские имеют глупые деньги — даже калину покупают, любуются ею, вроде сроду не видели.
Дядька Себастьян заглянул в мешок плосколицего, вытянул искалеченную кисть калины, рассердился, сразу перешел на «ты»:
— Кто тебя научил ломать руки деревцам?
— Руки? — удивился, хихикнул плосколицый и посмотрел на дядю Себастьяна, как на чудака.
— Ты не хихикай, ум недозрелый; потому что положу на санки и в уезд отвезу!
— Большой крик за малый пшик! — обижено заметались узкие, присосанные губы. — За что мне такая канитель?
— Не калечь дерево! Оно семь лет после твоих рук будет слезой плакать. Нож имеешь?
— Имею.
— Сейчас же зачисти все изломы, не будь ордынцем среди такой красоты!
— А мне, значится, что? Если надо зачистить, так зачищу. Вы в начальстве ходите?
— Разве же не видно?!
— Да видно. С Литина или из Винницы?
— Из Винницы.
— Значится, есть такой приказ, — удивляется мужчина. — Дождалась и калина приказа. Вот я сейчас же зачищу свои следы. — Он вынул нож и исчез за теми деревцами, которые до сих пор за их красоту калечат люди…
Между роскошными красными кистями выезжаем на луг, дальше на дорогу — и вперед, вперед, а всполошенные мысли ширяют сквозь тьму веков, и в моих глазах стоят те перехваченные ордынскими огнями девушки, из которых проросла калина. Вот я даже услышал, как застонала земля. Осмотрелся. Нет, это гудела над рекой небольшая мельница, тяжелое обмерзшее колесо лихорадило ее, а она делала свое дело, как человек, и стонала, как человек.
— Теперь, Михайлик, уже недалеко. Не замерз?
— Не замерз.
— Все равно немного пробежимся.
И мы бежали взапуски с дядей Себастьяном, он перехватывал меня, подбрасывал вверх и ловил, как мяч, а умный конь искоса посматривал улыбающимся глазом и сам догонял нас.
Вот и Майдан — Треповский, и река Гарь, и крутояры, и глинистые красные холмы, обросшие хатами–белянками. Мы въезжаем на школьный двор, где яснеет большими окнами двухэтажная, красного кирпича школа. Во дворе сейчас тихо (школьнике разъехались по домам), и только голуби воркуют на тепло.
С боязнью и радостью я поднимаюсь протертыми металлическими ступенями на второй этаж. Вот дядька Себастьян останавливается у высоких дверей и осторожно стучит кулаком.
— Заходите, заходите!
Мы переступаем порог просторной комнаты, здороваемся с немолодым в очках мужчиной, седые волосы которого легли на плечи. Дядька Себастьян идет к нему, а я, как заказанный, прирос к полу: против меня и по правую сторону, и налево стоят огромные дубовые шкафы, а из них сквозь стекло видны тысячи книг. Их, небось, и на десяти телегах не вместил бы! Сперва я не поверил, что столько можно собрать книжек в одном месте. Куда там поповской библиотеке! Есть же такие счастливцы, что имеют доступ к этому добру. Пока я вбираю в глаза корешки книг, ко мне подходят и дядька Себастьян, и заведующий библиотекой.
— Это, Михайлик, учитель Дмитрий Анисимович, — знакомит меня председатель комбеда.
— Спасибо, — невпопад говорю я и так выминаю шапку в руках, что с нее летит шерсть.
Дмитрий Анисимович только переглянулся с дядей Себастьяном и кротко заговорил ко мне:
— Наша библиотека, Михаил, выдает на дом только по две книги. Какие тебе нужны? Или выберешь сам?
— Я сам, — прикидываю, что надо выбрать две самые толстые книги. Дмитрий Анисимович растворяет дверцы шкафов, а я рыщу глазами по толстым книгам. Вот, кажется, можно взять эту в черном переплете.
— Выпишите, если можно, ее.
Дмитрий Анисимович, улыбаясь, подает мне пьесы Шекспира и говорит:
— Тебе еще рановато браться за эту книгу, хотя ее написал лучший драматург мира.
— Чего рановато? — бормочу себе под нос. — Я очень люблю читать пьесы.
— Оно и хорошо; у меня таких читателей немного. Но эти пьесы будешь учить лет через шесть–семь.
— А в них стрельба есть?
— Что–что? — становятся круглыми серые глаза учителя.
— Спрашиваю, или бьются, или стреляют в этих пьесах?
