Возле барсуковой норы ко мне с доброго дива прицепился вопрос: видит ли барсук солнце, или он в темноте прожует и проспит всю жизнь?
Я ложусь на землю, прислоняюсь ухом к тому месту, под которым должен вылеживаться барсук с барсучатами. Вот что–то слегка то ли подо мной, то ли за мной зашуршало. Наверно, зашевелилась барсуковая семейка. Может, она как раз засела за стол и орудует возле миски? Я начинаю улыбаться, в мыслях уже всовываю барсучатам в лапы ложки, а сейчас меня ошпаривает смех:
— Может, тебе и подушку положить? Будешь вылеживаться, как барсук!
Я отрываю голову от земли, а возле меня аж качается от смеха Люба, в ее руке покачивается чем–то набитая котомка, и девочка кладет ее на то самое место, к которому прижималось мое ухо.
— И чего бы вот я сразу все зубы продавал? — говорю немного недовольно.
— Потому что обрадовалась, что тебя увидела, — как камышинка, раскачивается Люба. — Я так и знала: ты приедешь сегодня.
— Откуда же такое знание?
— И сама не знаю откуда, — подняла вверх худенькое плечо. — Так вы уже не поедете в степи?
— Не поедем. Ты помогла нам.
— Это так вышло, — радуется девочка. — А ты что–то привез мне?
— А что же тебе надо было привезти?
— Будто не догадываешься? Какую–то книжку.
— Привез сказки страшные–страшные.
— О ведьмах и чертях? — сразу же искривилась и нахмурилась девочка.
— О них.
— Я этих и слушать не хочу.
— Почему?
— Потому что как начитаешься их, то очень страшно становится одной в лесу. — И девочка боязливо оглянулась назад, будто там, за деревьями, колобродила разная нечисть.
— А вот мне и совсем не страшно, — бесшабашно вру, а сам вспоминаю, как мне когда–то ночью черные дедовы штаны показались чертом.
— Потому что ты мальчик, ты и не должен бояться нечисти. Мой отец говорит, чтобы и я ничего не боялась, а я все равно боюсь.
— И чего же ты боишься?
— Грома, разной нечисти и совы.
— Совы?
— Ну да. Она вечером так жутко кричит, что волосы именно ежом поднимаются. И глаза ее страшно светятся ночью. Тогда я забиваюсь в шалаше отцу под руку и сразу засыпаю. Зато как славно здесь на рассвете! Будят меня то соловей, то кукушка, то иволга, то удод, а то и роса. Ты сотового меда хочешь?
И хоть мне очень хочется отведать сладкого, но я так отнекиваюсь, будто каждый день имею мед в своем доме.
— И напрасно, — говорит чьими–то словами Люба. — Мед — это здоровье.
— Ну, если здоровье, то попробую.
— Вот и хорошо, — показывает редкие зубы Люба. — А может, тебе и чумацкой похлебки сварить?
— Да нет, наверное, не надо.
— Вот я все набиваюсь, а ты все отнекиваешься и отнекиваешься. Гордый чего–то стал… Михайлик, а я тебе что–то хочу сказать. — И девочка, оглянувшись, застенчиво посмотрела на меня. — Сказать или нет?
Я тоже чего–то смущаюсь и тоже озираюсь вокруг.
— Говори, если имеешь что–то…
— Вот дай отдышусь. Только ты никому ни гу–гу. Слышишь?.. Вчера у моей тетки Василины был аж из Винницы какой–либо главный над певцами. Он такой патлатый и смешной–смешной! Как запоет, так у него рот становится пастью — целый горшочек влез бы туда. Он привез тетке какие–то ноты…
— И что?
— Тетка Василина возьми да и похвастайся ему, что я тоже хорошо пою и вывожу подголоском. Вот ему и захотелось послушать меня. А я все стеснялась и стеснялась перед городским. Тогда моя тетка сказала, чтобы мы вместе запели. И мы запели вместе, потому что так и легче, и не стыдно.
— И что дальше?
Люба смешно выпятила губы, торчком поставила глаза, как тот главный над певцами, и улыбнулась.
— А дальше этот главный взял да и прижал меня к себе, поцеловал в косичку, потом потянул ее и сказал, что я голос!
— А ты ему что?
— А я тихонько сказала: «Спасибо, дядя». И ему это очень понравилось, потому что он рассмеялся и еще раз поцеловал меня.
— Вот молодец! — радостно выхватилось у меня.
— Он или я? — доверчиво спросила Люба.
— Оба.
На это Люба рассудительно ответила:
— Вот так живет человек и не знает, что он — голос. Главный над певцами обещал как–то и меня, и тетку Василину вызвать в Винницу. Тогда я там и театр, и трамвай увижу.
— Везет же людям! — говорю я, а Люба начинает смеяться. — И что ты этому главному пела?
