А собеседницы Юрины всё это полагали в порядке вещей и всё хавали. Им посоветуй — сами бы с серьезными мордами затянули что-нибудь свое, целлюлозно-бумажное.
Подошла переводчица. Очень решительно посмотрела на часы, потом на Юру, как ему показалось, косо.
— Вот товарищ из Москвы, — объяснили ей. — Он корреспондент.
Юра готов был сквозь землю провалиться (с учетом даже того, что он сейчас на Эйфелевой башне и до земли лететь и лететь). Разоблачение представлялось неминуемым: он французского-то не знает. Но переводчица ничего не сказала, вместо этого снова посмотрела на часы. С ними не было Григория Иваныча, и, надо думать, ее это больше беспокоило, кто бы ни была она, кагэбэшный чин при стаде, обязанный вернуть поголовье в целости, или работник западного сервиса, для которого «время — деньги» (конечно, в таком случае и беспокойство беспокойству рознь). Словом, не до Юры — где Григорий Иваныч? Юра хотел было пролить свет на этот деликатный вопрос — тоном уже совершенно своего человека, — но не успел: не один он такой наблюдательный. От Надиного ока не могло ускользнуть ничего — какой-то Аргус, а не говномесилка. Строгая, чуть запыхавшаяся (совсем чуть-чуть, ровно настолько, насколько того требовала любая бескорыстная деятельность) Надя проговорила, таращась на Юру, — а получалось, что докладывая исключительно ему:
— Григорий Иваныч в туалете.
— Да-да, — сказал Юра, — я знаю.
Надя вопросительно взглянула на Чувашеву, рядом стоявшую.
— Это корреспондент, — сказала Чувашева.
— A-а, очень хорошо. Надежда.
— Николай.
Рукопожатно, серьезно, по-деловому:
— А что, Григорий Иваныч не передавал — долго еще у него заседание продлится? Как в народе-то говорят: заседаешь — воду льешь, отдыхаешь — воду пьешь. Что, корреспондент, неправду я говорю? — Это влезла Петренко Валя.
А та, вторая, что росточком с нее и тоже приседавшая на каждом шагу своих мускулистых ножек, — та, как ни странно, обладала смазливым личиком с упругими щечками, с ямочками. Люба Отрада.
Тезка же Валина звалась Валя Зайончик — длинная, сутулая, с выпяченным животом, отчего юбка начиналась под самой ее махонькой грудью, ноги цапли, лицом ни рыба ни мясо.
Так и познакомились со всеми.
Тетя Дуся Трушина — благорастворение в вас, Дусях.
Чувашева. Как огненный ангел, падающий с Эйфелевой башни. Рыжая, рыхлая, веснушчатая. Жертва Соломонова суда. От локтей до подмышек настоящие ляжки. И поэтому если кто скомандует ей: руки в боки! — то понимай: ляжки в стороны!
Сычиха, Рая Сычева, с которой первой Юра заговорил. А с первою заговорю с кем — на той и женюсь.
Нина — молоденькая, а вся червивая, бледный спирохет. Не хочу тебя!
Надя… сколько меня таких надь учило. Но «спасибо» они от меня не дождутся.
Валя Петренко, с украденными сережками.
Валя Зайончик — чья фамилия просится на язык сквернослову, а ведь ты девственница, Валя, и носил твой дед конфедератку, за что и родилась ты в Сибири, а оттуда если и выбираться, то уж только на Эйфелеву башню.
…другим Наука (Костина Вера) — «она не лягушка, она — добрая».
Люба Отрадных.
«Люба Отрада», — краснеет Гордеева Настя.
А над гордеевым узлом
Дамоклов рдеет меч.
Вот она, поэма об именах, обсаженная рамздэльскими сосенками.
— Это с Григорием Иванычем от страху, — простодушно сказала Рая и прикусила нижнюю губу: — Ой…
Переводчица, до сих пор имевшая сторонний вид, хоть и недовольный, молниеносно переспрашивает:
— От страху?
Сечет, значит. Каждое их слово сечет.
Сычиха молчала.
— Да. С волнения. Он высоты боится. — Все посмотрели на Трушину. Тоже внешне безучастна, — а оказывается, внешность обманчива: она, как боец-«надежа», подоспела в критический момент (когда шла стенка на стенку, так назывался один, сидевший в засаде и в бой бросавшийся, чтобы только спасти положение, и снова исчезавший).
И надо было Трушиной это сказать при Юре. Напомнить ему. Нет, еще не началось. Но лапки — еще вдали, еще крошечные, — лапки уже начали тянуться к нему, начали отовсюду расти. Демон акрофобии мог вмиг достигнуть его… души, мог и наоборот, вмиг исчезнуть — один случайный поворот мысли, ее счастливый или несчастливый билетик.
