Конечно, на Михаиловой памяти на его шахте «Глубокой» крысы никого не заели, но кусали частенько, хотя об этом знали мало, ибо укус крысы считался позорным: значит, сидел, бездельничал, а хуже того, может, и спал где-нибудь в теплой безлюдной сбойке. Да еще частенько крысы оставляют шахтеров без «тормозков». Тут уж не зевай — борьба за существование.
Михаил кинул испорченную еду крысе, та подскочила то ли от радости, то ли от испуга и, вцепившись в обертку, задом, рывками поволокла в сторону завала, и все не спускала зеленые злые точки с Михаила, пока не скрылась за глыбами породы, и тотчас там возникла драка: писк, шум разрываемой газеты, какое-то пофыркивание, будто вспархивали один за одним воробьи. И только тут стукнула Михаилу в голову радостная догадка: «Э-э, да вы, горбатые зверюги, оказывается, все здесь!».
Вот за что и терпели шахтеры это поганое создание — крыса никогда дуриком себе погибнуть не даст, заранее покинет гиблое место. Человеку чего только не дано знать и предвидеть наперед, но почему-то не его, всемогущего, наградила природа, а низменную тварь-крысу таким сверхъестественным чувством-знанием. Уж за двадцать-то лет Михаил Свешнев познал горное дело так, что, кажется, мог угадать, какую рудстойку когда сломает, словно он сам сверху направлял на каждую давление. Не тот ли Федор Лытков еще совсем молоденькому сказал: «Ты, Мишка, будешь шахтером редкой силы из-за того, что в тебе провидимость в самую дальнюю твердь есть, а усадка души — терпеливая. А моего Степку хоть лбом в уголь бей — не научишь. Был бы недоумком, так и спросу бы не было. А то ведь не дурак... Почему? Спрашиваю, и ясности нету».
«Провидимость... с редкой силой, — хмыкнул теперь Михаил. — Ни опыту своему не поверил, ни спокойствию своих напарников. Хорошо, крысы подсказали, а то бы так и бесился».
Опустившись на колени, он попил воды из фляги, прислонился плечом к стойке, прислушиваясь к крысиной драке и отдыхая. Крысы не спеша уйдут из лавы: за сутки, а может, и раньше до обвала, только бы не проглядеть, когда уйдут. И снова Михаил посмеялся над собой: как же не проглядеть! Это сегодня уже полчаса дурью маемся, потому что лаву не кострим и конвейер почему-то не включают, а в обычные-то дни «тормозка» достать не успеваешь, попробуй тогда брось работу да пойди крыс высматривать, чтобы вся шахта над тобой смеялась... «Ну да ладно, а сегодня спасибо крысам, успокоили. Трусу много не нужно: он и в ложке утонет и на паутине удавится, — Михаил не мог простить себе того, что произошло с ним в эти дурные длинные полчаса. — Не-ет, братец, в дворники тебе, в дворники, а то комочком с куриное яйцо стукнет по каске, и сдохнешь от разрыва сердца, как пить дать, сдохнешь».
Размолотая холодная рассыпуха породы потекла на мокрую спину, плечи и не скатывалась с тела, шершавой творожестостью облепляла до самого пояса, за черной от пота и пыли, обвисшей на замусоленных лямках, майкой. «Сыпь, сыпь давай! — Он не увернулся, не изменил позы, зная, что за мелочью может и потяжелее чем двинуть. — Вот так же потом сыпать-то будут. Сперва по горстке бросят, а потом лопатами...»
Он вдруг поймал себя на том, что каким-то глубоко скрытым закоулком души ухватил наконец причину, которая понуждала уйти из шахты навсегда: «Все, все. Какой разговор — шахта трусу жить не даст. Все равно перелобанит. Она тебе поможет решиться один раз — и навечно», — будто не себя, а кого-то другого убеждал, не соглашающегося с ним.
Он цеплялся за эту причину, а она, словно блеклый росток, обрывалась, обрывалась. И тогда он плюнул в сердцах, нагнетаясь весь противной тяжестью непонимания самого себя: «Чего ты дурака-то валяешь? «Уходить, уходить...» Уйдешь... с печи на полати на гнутой лопате. Тыщу раз уж собирался уходить. Ушел он!»
Недорезанным кабаном внезапно заорал пустой конвейер, поволок железные цепи-скребки по вычищенному до блеска желобу-рештаку. Звуки сухие, перекаленные — они будто разламывают череп и песком натирают мозг.
— Включа-ай! — Азоркин подпрыгнул с доски, схватился за уши. — Затыкай ему хайло! Мишка, где тебя черти!..
