— Он в забое курил?
— Нет, Василий Матвеевич, — почтительно клонясь в сторону Головкина, полушепотом ответил Загребин. — Я его у ствола прихватил.
— Не врите! Не вы, а Андрей Павлович... — вырвалось у Михаила от напряжения.
Загребин дернулся, будто от тычка в шею, по-петушиному зыркнул поверх головы Михаила и замер. Тишина накаливалась, как перед взрывом. Только кровь в уши: «тук-тук-тук...»
— Так вот, Петр Васильевич, обнаружены папиросы. Чего в молчанку-то играть? — не выдержал дед.
— Фамилия?.. — Директор не поднял глаз.
— Так Свешнев... Внук, значит, — пальцы деда бегали по пуговицам брезентовой куртки. — Пришли ответ держать. Это…
Караваев медленно поднял голубые, как весенний лед, глаза.
— Что-то я не припоминаю, чтоб у тебя такой внук был. И садись ты, Андрей Павлович, не в церкви.
— Ну ладно, зять мой. Сына Николая дочку держит. Внучку, значит, — пояснил с готовностью дед.
Михаил остудился о взгляд директора, опустил голову.
— Какие семейные традиции, — сказал Караваев, — и вот тебе: раз — и как топором отсек!
— Он оскорбил меня: шакалом назвал, — с готовностью пожаловался Загребин.
— Ну-у? — будто бы удивился Караваев. — А ты почему не в шахте?
— Освобожден. Семинар в шахткоме сегодня.
— Семинарист, значит, — Караваев кивал головой, словно вынужденно соглашаясь с кем-то. Затем сделал нетерпеливый жест в сторону Загребина, точно смахнул что со стола и, поймав взгляд Михаила, отрубил: — Судить! А пока иди в шахту.
Михаил эти слова воспринял как-то странно: без волнения, с полным безразличием. Он видел, как Головкин изогнул брови и забарабанил рукой по столу. Дед тяжело, до красноты в лице поднимался со стула. Он уже не заботился выпрямить свое тело, стоял внаклонку, оглядывал вокруг себя пол, словно отыскивая что-то оброненное.
— Ну что ж... Это... Да... — И потянул резиновыми сапогами к двери, едва не доставая руками до пола.
— Андрей Павлович! — окликнул было Караваев, но дед, должно быть, ничего не слышал, и уже скрылась за дверью его согбенная фигура. Караваев опустил взгляд на бумаги. Головкин отвернулся к пасмурному окну, а Загребин, показывая начальству свою непрерывную работу общественника, вынул книжечку и что-то записывал в нее. И эта их безучастность так поразила Михаила, что тело его от макушки до пяток стало заполняться жаром-кипятком — так был оскорблен не столько за себя, сколько за деда.
— Поймали преступника, да? — Губы у Михаила тряслись, голос поднялся до детского звона. — Поймали, да?
Загребин аж подскочил, с готовностью кидал взгляд то на Караваева, то на Михаила. Ого! — взглядом выразил недоумение Головкин, но так и остался сидеть.
— А я не боюсь... Тюрьмы не боюсь, вас не боюсь — на холуях далеко не уедете!..
Потом он почти ничего не помнил, не сопротивлялся, когда Загребин выталкивал его из кабинета, только бормотал бессвязно:
— Ладно, пойду. Я пойду... Но и вы тоже...
Деда Михаил тогда нашел за копром — он сидел на громадном старом копровом колесе, меж спиц которого пророс бурьян, и глядел вприщурку на отвал угля. Уголь самовозгорался от осенних дождей. Едкий дым туманился, заполнял пространство и, наверное, ел деду глаза. Дед часто моргал покрасневшими ресницами.
— Ты чего, деда?
— А? — отозвался дед, кинул короткий взгляд на Михаила, словно стыдился поглядеть нормально. — Иди в шахту, Миша, а то припозднишься, и стволовой не спустит тебя. — И, стыдливо, торопясь, попросил: — Дома не рассказывай пока. Иди. Да...
В лаве и того не лучше: Лытков — с места в карьер:
— Эх, ты-ы! — Сел на лесину, каской об почву треснул. — Ну что там? Не тяни душу!
— Судить будут. — Хотел сказать просто, а жалоба без спроса в голос втекла.
— Да? — взметнулся было Колыбаев, но тут же осел. — Ну ничего, тебе полезно посидеть...
Михаил почувствовал, будто его ударил сзади свой, давно знакомый человек, ударил ни за что ни про что, лишь бы только ударить — и все. Боль была настолько острой, что рудстойки в глазах закружились хороводом.
— Ты же сам... это... просил папиросы взять, — очухивался Михаил. — Просил ведь?
— Ну просил. А у тебя головы нету? Попросят в петлю полезть — полезешь?
