Задыхаясь от казавшегося твердым воздуха, превратившего платок у губ в кусок льда, я часто моргал заиндевевшими ресницами на белые мертвые огни. Вокруг сверкали витрины нарядных магазинов. Туда без конца хотелось зайти погреться, перевести дух и разлепить смерзшиеся ноздри.
Чтобы перебить настроение я стал вспоминать другой долгий пеший поход среди ярких цветов и палящего зноя. В тот день началась история шагайки в Свободном мире, на Западе, в Своей Стране, куда я так долго и страстно стремился. Ведь именно там, как всем известно, таланту предоставлена зеленая улица, а заказчики только и ищут перспективные идеи...
***
Второй месяц над Страной, приютившейся между горячим морем и раскаленными пустынями, висел бесконечный невыносимый зной. Желанное в иных широтах солнце играло тут роль палача всего живого. Но искусственный растительный мир Израиля этого гнета не чувствовал.
Роскошный, нарядный, кокетливый город в бесконечности яркой зелени и цветов плыл вокруг пожилого человека, бодро шагающего вверх по серпентину. Позади были пять километров бетонных серых развалин нижнего города, а впереди роскошь города верхнего.
Полгода длилась фантасмогория сочетания казалось бы естественного пребывания моей чисто еврейской семьи в Стране с противоестественным от нее отчуждением.
На дверях кабинетов были таблички с именами Шапиро и Раппопорт. Но евреи, к которым я совался было со своей научной биографией, были стократ недоступнее Ивановых и Петровых в только что оставленном галуте. И не столько из-за языкового барьера, сколько от свойственной нормальному человеку брезгливости к неприличному поведению.
Ведь только слабоумный в возрасте за пятьдесят мог здесь всерьез претендовать на рабочее место, занимаемое по протекции или после многих лет безупречной службы у всех на глазах. Любая же советская биография была пригодна только для личных мемуаров.
В то же время на меня нельзя было наорать от всей души и высмеять за наивную иллюзию нужности Стране, коль скоро она меня официально, на бланке с гербом, пригласила и дала свое гражданство. Да и не орали никогда и ни на кого в высоких кабинетах местной аристократии. Дураков здесь учили иначе выслушивали, веско обещали позвонить, пригласить, рассмотреть, обсудить... И - не звонили.
Когда я сам напоминал о себе, перебирая визитные карточки, собеседник был либо за границей, либо на военных сборах, либо назревали очередные праздники, после которых было твердо обещано меня пригласить, либо израильтянину просто было некогда именно в момент звонка. И - все до единого - снова обещали непременно позвонить. И - ни один - так и не позвонил!
Обещание человека такого круга позвонить означало в галуте обязанность хотя бы отказать. Трудно было поверить, что поголовная непорядочность тут норма, что дело чести обитателей кабинетов - забыть об обещании, данном безвредному или бесполезному человеку. Да и какие, к дьяволу, могут быть обязательства перед инфантильным идиотом?.. Это мне злорадно пояснили немногочисленные "наши", которые вечно святее любого титульного - что в России, что в Израиле. Вот уж кто не преминул поизголяться, подспудно осознавая свою жалкую роль пигмея, создавшего за всю жизно в науке только скромный счет в банке для своей семьи. Как не пнуть обладателя творческой биографии с открытием пятого в истории человечества способа сообщений... Эти даже не оставляли визитки и не обещали позвонить. После беседы с таким соплеменником оставался только достаточно знакомый и удивительно стойкий запах нечистот.
Перебирать визитки и обивать пороги в таком обществе, как дегустация дерьма. В этом деле тоже можно стать с годами специалистом... Только зачем?
Я согласился на интервью в Еврейском техническом университете только потому, что профессор не был израильтянином.
Автобус мне был не по карману. Люди, у которых я спрашивал дорогу, неизменно отмечали, что это еще очень, очень далеко и высоко, объясняли, где ближайшая остановка. Приглядевшись, они даже предлагали деньги на билет...
Когда появились утопающие в альпийских лесах кампусы университета, потоки роскошных машин и велосипедисты-студенты, чужой рай приобрел нестерпимую на фоне моего мрачного настроения красоту. Это был в чистом виде Свободный мир, каким он представлялся по фильмам и журналам.
