Рано утром я еще прослушал заутреню у капуцинов, потом напился кофе у настоятеля, но брат Мариан, как мне передали, слегка прихворнул и повидать его не удалось. Я не особенно и добивался визита, боясь ему быть в тягость, так как видел, насколько он не хочет вспоминать мир и все, что от него приходит к монаху, старающемуся забыть все за собой оставленное.
Лишь несколько лет спустя мне удалось собрать сведения в городишке о происхождении монаха и его юности, а много спустя попались мне и другие материалы для этого романа. Как и где я их получил, не вижу надобности сообщать.
Брата Мариана, по словам одних, уже не было в живых; по словам других, он где-то доживал свой век в дальнем монастыре. Ничего достоверного сообщить мне не могли. Что касается монастыря, то он опустел и приходил в разрушение с той быстротой, с какой гибнут дела людей, предоставленные в жертву времени.
Несколько лет сделало его неузнаваемым. Наружные стены в нескольких местах развалились, на костеле обвалилась штукатурка, на крыше монастыря зияли дыры, двор весь зарос травой, в библиотеке и залах поселились воробьи. Пауки, летучие мыши и крысы одни лишь жили в молчаливых кельях и коридорах.
Фрески Данкертса отсырели, много картин и резьбы исчезло неизвестно куда. Голые стены со следами рам производили печальное впечатление. Евреи из городишка растаскали много дерева из монастырских строений на топливо. В саду виднелся еще вензель Марии, но цветы одичали, аллеи заросли, пруд покрылся зеленью, деревья повыломал ветер.
Один лишь старик ключарь наблюдал за разрушенным монастырем и дожидался смерти на своем посту. Согнутый в дугу, бледный, как привидение, и молчаливый, как гроб, он днем обходил здание с ключами в руках, а ночью прислушивался к голосам, казалось, доносившимся из пустых зданий. Он клялся, что не раз слышал тихую органную музыку и в полночь поющих Requiem монахов.
Я бы был не в состоянии рассказать вам о юности того лица, которое я знал потом в рясе монаха и под именем брата Мариана, если бы не новое путешествие и случайный ночлег в городишке. Я знал уже из имевшихся у меня бумаг, как сложилась более поздняя жизнь художника, одевшего рясу; но мне остались неизвестными его происхождение и юность, так как мои заметки об этом умалчивали. Напрасно я пытался разузнать у соседей монастыря: старики умерли, молодые не знали или позабыли.
Я уже решил было, что ничего не узнаю, когда ночуя в городишке в скучный осенний вечер я увидел входящего ко мне хозяина еврея, с ермолкой в руке и другой в кармане черного платья. Он явился посмотреть на приезжего и разузнать, кто он.
Это был одноглазый старик, с длинными седыми волосами и бородой, тощий, согнутый вдвое, но все еще живой. Оставшийся глаз сверкал остроумием и хитростью; сильный и молодой еще голос (так как зубы остались целы) удивительно не шел к морщинистому лицу.
Разговор начался, как всегда, взаимными расспросами. Еврей пытался узнать, кто я, откуда, куда и зачем?
Я небрежно спрашивал об окрестностях, цене хлебов и тому подобном.
— А вы, здесь впервые? — спросил еврей.
— Нет, я бывал здесь несколько раз, между прочим и в монастыре.
— Да? В монастыре тоже?
— Еще при капуцинах.
Я вспомнил брата Мариана и вздохнул.
— Жаль бедных монахов, — добавил еврей, стараясь подлаживаться. — После их ухода местечко значительно обеднело.
— А вы знали, наверно, хорошо монахов?
— О, о! Как же! Всех! Я у них нанимал землю, где была печь для обжигания извести.
Слово по слову, мы коснулись брата Мариана.
— Художника? — спросил еврей.
— Знаешь и этого? — ответил я с любопытством.
— Ну! Как не знать! — пожал плечами еврей, стоя у печки с руками за поясом.
— Знаешь, откуда он?
— Я? Он почти родом из местечка, так как родился по соседству. Если бы не вечер, я бы вам показал, где был домик его отца. Что странного, что знаю его историю и отца! Верно, никто лучше меня не знает!
Так благодаря случаю я узнал у старика Шмуля первую часть истории, которую преподношу читателям. Напав на след, я потом дополнил ее сведениями, собранными в окрестностях.
