Под ними коленопреклоненный старик, в экстазе, с кистью в руке, с глазами, устремленными ввысь, казалось — жил и дышал. Полураскрытый рот, словно сдерживал чувства и радостный вздох. Два улыбающихся ангела поддерживали полотно и палитру. Символическая жертва — вол, пал на колени и прижался. Даже и он был так естествен и так выразителен, что я, всматриваясь, все больше и больше удивлялся и восхищался. Вся картина в общем поражала своей жизнью и гармонией. Каждое лицо прекрасно передавало то, что хотел на нем изобразить художник, все жило и жило той идеальной жизнью иного мира, который мы так жадно ищем в творениях искусства.
— Откуда эта картина? — спросил я с удивлением.
— Разве так хороша? — ответил добродушно старик, взглянув на меня.
— Чудно хороша!
— Ну, вот! Удивительное дело!
— Кто же ее написал? — продолжал я расспросы. — Ведь работа свежая.
— Действительно, еще нет и недели, как ее освятили и поместили над алтарем.
— А откуда она к вам попала?
— Э! Это монастырская работа, — ответил старик, покачав головой, — здешняя…
— Как? Здешняя? — переспросил я, все больше и больше удивляясь.
— Да, да. Писал картину брат Мариан.
— Вероятно, копировал с древней, и надо сознаться, копия очень хороша.
— О, нет! Это его замысел и работа. Но отцу настоятелю она пришлась не по вкусу; правда, не очень она подходила к алтарю, Да и пришлось заказать новые рамы, так как размеры картины больше предыдущей… Вот тут была прежняя, но от сырости совершенно испортилась и распалась на куски.
Если бы все это сказало мне другое лицо, я бы, пожалуй, не поверил, что в келье этого монастыря, спрятанного в глубине литовских лесов, могла создаться подобная картина — творенье громадного вдохновения, артистически задуманное и перенесенное на полотно.
— А этот художник? — спросил я старика.
— Брат Мариан? Это наш монах… — ответил капуцин, нюхая табак.
— Великий художник! А совершенно неизвестный! Ему не отдали должного! — продолжал я восхищаться.
Старик слушал эти похвалы, по-видимому, сомневаясь в моих художественных познаниях; он пытался даже увести меня от картины к фрескам Данкертса и немецкой резьбе, но напрасно. Я весь был поглощен неизвестным великим художником-земляком.
— Могу я навестить брата Мариана в его келье? — робко спросил я, подумав.
— Почему же? Вероятно, можно. Но это немного странный человек, печальный, молчаливый, очень замкнутый! В монастыре это дозволяется, отчасти потому, что так предписывает поступать любовь к ближнему, а отчасти из-за его трудов для нашего монастыря. Не знаю, понравится ли ему посещение неизвестного лица; он, бедняга, любит одиночество.
— Но только на минутку?
— Пойдем, — ответил отец Серафин, — пойдем, попробуем; если он не молится, так должен будет нас принять.
Направляясь к кельям, я не мог удержаться от расспросов, но; узнал о брате Мариане немногое.
— Мир его обидел, — говорил о. Серафин; — искал покоя, которого мир дать не в состоянии, в наших тихих стенах. Мы о нем ничего не знаем, разве только, что счастья не испытал. Видно по всему, что и в мирской жизни был художником. Следы неисчезнувших страданий явились с ним даже сюда. Молитва, труд лечат много ран. В них он ищет лекарства и утешения.
Мы подошли к дверям кельи, и о. Серафин постучал. Изнутри послышался тихий голос, но слов я не разобрал.
— Это я, я, — ответил ласково старик, — я и гость, который увидел в костеле вашего св. Луку и пожелал непременно познакомиться с вами.
Двери открылись, и мы вошли в тесную келью. Она была того же типа, что и остальные; свет падал через единственное окошко с решеткой. Узкая кровать, столик и табуретка были на своих обычных местах. Посередине, к моему изумлению, на трех палках, кое-как скрепленных веревками, в самом неудобном положении было натянуто большое полотно. На полу лежали палитра, кисти, краски и прочие принадлежности художника. Между картиной и стенами едва оставался проход. При одном взгляде я понял ясно, какое мучение представляла жизнь в этой крохотной клетке и работа, при которой нельзя было ни сесть, ни протянуть руки. Едва можно было — и то при большом навыке — сделать два-три шага. Освещение было неудобным, солнце падало прямо на полотно, а тени от решетки скрещивались на нем самым произвольным образом.
