— Зачем же ты уехал оттуда? Разве ты не для себя ее крал?
Я говорю:
— Для брата больше, для старшего.
— А ее не перевенчали еще с братом? Я отвечаю:
— При мне не венчали, а без меня что было, не знаю,
— Отчего же ее не венчали?
— Она не хотела.
Паша помолчал и спросил внимательно:
— Так ты говоришь, она не хотела? Почему же она не хотела? разве она не была с вами в соглашении?
Как только он спросил это так особенно и посмотрел на меня внимательно, я забыл весь гнев мой и всю зависть мою и сейчас вспомнил только, что Христе мне брат, а это турок предо мной. Я подумал тотчас, как бы брату вреда больше не сделать, и отвечаю не совсем ложь и не совсем правду:
— Не знаю этого; со мной и с другими товарищами она не была в соглашении, а с братом моим, может быть, и в самом деле была в тайном соглашении. Они говорили не раз прежде между собою. Я ничего не знаю. Может быть, они и согласились.
Я очень стыдился и боялся, чтобы паша не стал меня об отраве расспрашивать; однако он не спросил об ней, слава Богу, ничего, а обернулся к Михалаки Узун-Тому и приказал ему:
— Хорошо! велите пока отвести его в тюрьму. Тогда Узун-Тома подбежал к паше, начал кланяться
ему и приседать низко, и руку к феске прикладывать, и улыбался, и говорил на турецком языке жалобным голосом.
Так как я, ты знаешь, по-турецки не говорю, то и понял только немного слов... Слышал я «джуджук» (дитя) и потом «Вафиди, Вафиди!» И потом начинал Узун-Тома шептать так тихо паше, что ничего уже не было слышно. Паша все не гневался ничуть, но подставлял ему ухо и раз
даже засмеялся громко чему-то. А Узун-Тома отскочил от него тогда от радости.
После этого паша сказал громко:
— Хорошо. Я велю. Уведите его.
Мы вышли в сени с заптие, и я не знал, радоваться мне или еще нет.
Доктор Вафиди уже ждал меня за дверями и спросил:
— Э? Что у вас было?
Гнев его прошел. Но я сам не понимал еще, как паша решил мое дело. Михалаки еще не выходил от него; поэтому я сказал доктору:
— Не знаю я еще ничего; а мне кажется, что г. Михалаки Узун-Тома просил за меня. Паша не был сердит и говорил со мной очень благородно.
Доктор отвел меня после этого еще подальше в сторону и начал усовещевать меня за мою грубость.
— Как же это можно (так он мне сказал потихоньку) генерал-губернатора и где же? здесь называть турок! Турок... хотя бы и тихо... Мальчик ты умный, но этот анафемский и ослиный фанатизм, который вас одушевляет, портит все дела на острове... Ты видишь, я знал, что все кончится для тебя хорошо. Эти ржавые, старинные идеи вашего молодечества надо бросить.
Я тут подумал про себя: «Что же он сам, Вафиди, хвалил наше молодечество, когда мы не побоялись украсть со стола список у такого сильного человека, как мсьё Аламбер!» Но, конечно, ничего ему об этом не сказал.
В это самое время, пока мы с доктором говорили, вдруг началась в сенях большая суета.
Выскочил от паши Михалаки, побежал в другую дверь; оттуда опять назад к паше; прошел мимо нас совсем бледный и не глядел даже на нас с доктором.
Вафиди к нему:
— Постойте, постойте, кир-Михалаки! Куда! и не слышит.
Выбежал другой человек, кричит:
— Али-бея, Али-бея зовите!..
Али-беи, офицер, побежал к паше, побыл немного у него, опять выбежал на лестницу, что-то сказал и назад опять. Как только он сказал что-то на лестнице, так сейчас забил на улице барабан и заиграла музыка... Потом стала музыка удаляться, как будто уходил полк... Люди побежали смотреть в окно. Мы с Вафиди слушали, и опять я начал чего-то бояться. Вафиди говорит:
— Что такое это? Куда это полк идет? Не понимаю! Тут вдруг аскер поднял занавеску, и вышел сам Халиль-паша. На нем была надета кривая сабля на золотом поясе, и он придерживал ее рукой. Все замолкло, утихло; кто сидел на полу, вскочил... Вафиди сейчас согнулся немного и сложил наперед руки, и я сделал так же.
— Али-беи! — сказал паша. Али-беи подбежал.
Паша приказал ему что-то, и тот, поклонившись, хотел идти, но паша ему вслед сказал громко:
— Скорей! скорей! Сейчас!..
Али-беи пошел к лестнице, а паша осмотрел всех кругом и позвал рукой нас с Вафиди. Мы подошли и стали перед ним.