Дуло пистолета посмотрело на всех трех по очереди.
Джулия шагнула вперед.
Убийца неожиданно для всех рассмеялся; у него изо рта снова брызнула кровь и потекла по груди. Его легкие были полны крови. Он захлебывался в ней. Но почему же он не падал?
Он начал поднимать пистолет и поднимал его до тех пор, пока дуло не уставилось ей в лицо.
Джулия слышала, как взахлеб зарыдала ее дочь, слышала слабое прерывистое дыхание Салли и думала о своем муже и о человеке, которого любила раньше, о единственных двух мужчинах, которых она когда-либо любила. Она закрыла глаза.
Но он не выстрелил.
Она открыла глаза.
Мужчина чуть не упал и все же опять сумел справиться с собой, выпрямился и снова наставил на нее пистолет; его глаза были полны безумной решимости.
* * *
Боб бежал со всех ног, пока не оказался прямо напротив двери.
«Он обязательно остановится, – сказал он себе. – Он должен будет выждать, пока его глаза не привыкнут к освещению». Суэггер хорошо знал, как это бывает. Человек вступает в темное место и замирает на месте, так как не видит, куда идти. Он должен стоять там, прямо возле двери, до тех пор, пока его зрачки не расширятся. Такому человеку, как Соларатов, для этого потребуется, пожалуй, секунда, не больше.
Боб упал на правое колено и оперся левым предплечьем на левое колено, приняв хорошую позу для стрельбы. Он готов был поклясться, что расстояние должно быть пятьсот метров, метр в метр, и на такое расстояние из этой винтовки следовало стрелять без всяких поправок, судя по тому, что Соларатов часто оказывался достаточно близко к нему.
Не потратив ни секунды на размышления, он обернул ремень вокруг левой руки и замер в идеальной позе для стрельбы с колена, точь-в-точь как она описана в уставе Корпуса морской пехоты. Бедро пронзило болью от не успевшей зажить и открывшейся раны, но он превозмог боль. Он сделал три вдоха и выдоха, насыщая мозг кислородом, и одновременно наводил прицел, а в это время голос у него в душе отчаянно вопил: «Быстрее! Быстрее!», а другой голос успокаивающе ворковал: «Не торопись! Не торопись!» Он совместил перекрестье с дверью – пятном серого дерева, заляпанного снегом, – и взмолился о том, чтобы повышенная мощность семимиллиметрового патрона помогла ему сделать то, что он задумал.
А затем наступил момент просветления, когда все, что он знал о стрельбе, весь его опыт на подсознательном уровне воплотился в действие: расслабление пальца, отработанное за многие годы напряженной учебы; дисциплина дыхания, сочетание глубокого и укороченного выдоха; совместная работа палочек и колбочек в глазу, достижение единства между зрачком, глазом и хрусталиком, полное просветление и ясность сетчатки; и, самое главное, послушное велению воли глубокое погружение в состояние полной неподвижности, когда мир становится серым и чуть ли не исчезает, но, как ни парадоксально, в то же самое время воспринимается чрезвычайно ярко и отчетливо.
«Ничто не имеет значения», – говорит себе человек в те моменты, когда все приобретает колоссальное значение.
А потом это состояние исчезло, ибо винтовка выстрелила, отдача толкнула его в плечо, в прицеле замелькала серая муть, и когда Суэггер снова направил объектив на цель, то увидел грибовидное облако снежной пыли, поднятое в воздух вибрацией, которую породила пуля, пробив доски.
* * *
Пистолет несколько секунд поплясал в руке убийцы и застыл неподвижно. Джулия увидела черный зрачок его дула в каком-нибудь полуметре от своего лица, а потом почувствовала...
Что-то брызнуло ей в лицо; воздух внезапно заполнился каким-то туманом или паром, да, чем-то наподобие пара от мясного бульона.
И одновременно с этим ощущением она услышала треск сломанной деревяшки.
И еще один звук, почти случайный, как будто в легких булькнула мокрота; во всяком случае, определенно человеческий звук.
Ее обрызгали капли, которые даже по первому осязательному ощущению воспринимались теплыми и густыми: кровь.
Стоявший перед нею снайпер резко переменился. Вместо верхней половины его лица образовалось какое-то пульсирующее месиво, открытая рана, из которой торчали раздробленные кости и хлестала кровь.
