На озере жабы густо облепили четыре плотика (их уже отбуксировали на привычные места, хотя купальный сезон еще не начинался и лишь самые отчаянные решались лезть в воду). Рыбы обезумели от такого количества пищи. Время от времени одна или две жабы срывались с плотика и ими тут же закусывали. Дороги, ведущие в город и из города, как и указывал Генри Эден, для такого маленького городка их было слишком уж много, покрывали два, три, а то и четыре слоя жаб. Электричества не было: падающие жабы оборвали провода. Посевы выбило, словно градом, но в Уиллоу сельским хозяйством практически никто не занимался. Несколько человек держали живность, но в ту ночь их надежно укрыли от беды. Жители Уиллоу прекрасно знали, что такое сезон дождя, и не желали оставлять коров, овец, коз или кур на съедение прожорливым жабам. С таким объяснением страховку им бы не выплатили.
Зарождающийся день осветил Хемпстид Плейс. Дохлые жабы лежали на крыше, дохлые жабы забили сливные канавы, живые прыгали по двору. Прыгали по крышам сараев и амбара, прыгали вокруг «форда» Грехэмов, чинно сидели на переднем и заднем сиденьях, словно прихожане, ожидающие начала службы. Множество дохлых жаб кучами лежало у стен. Некоторые кучи в высоту достигали шести футов.
В пять минут седьмого солнце поднялось над горизонтом. В его жарких лучах жабы начали таять.
Кожа их обесцвечивалась, становилась белой, потом прозрачной. Потом от их тел поднимался парок с неприятным, гнилистым запахом, сами жабы уменьшались в размерах. Их глаза схлопывались или вываливались, в зависимости от направления падающих на них солнечных лучей. Кожа трескалась, и какое-то время казалось, что по всему Уиллоу открываются бутылки с шампанским.
После этого разложение шло еще быстрее, жабы превращались в лужицы белой жидкости, очень похожей на человеческую сперму. Лужицы эти на крыше Хемпсид Плейс сливались в ручейки, которые гноем сочились на землю.
Живые жабы умирали, мертвые превращались в лужицы белой жидкости. От земли шел пар, вскоре все поля в Уиллоу напоминали жерло умирающего вулкана.
К четверти восьмого все закончилось, за исключением ремонтных работ, но местные жители к этому привыкли.
Не такая уж высокая цена за еще семь лет процветания в этой забытой всеми глубинке.
Пять минут девятого Лаура Стэнтон подъехала к магазину на видавшей виды белой «вольво». Выглядела она совсем больной, гораздо хуже, чем днем раньше. Она действительно плохо себя чувствовала, однако держала в руке упаковку с шестью бутылками «Доусонс эль». Только пустыми: и мучалась от жуткого похмелья.
Генри Эден вышел на крыльцо. За ним следовала собака.
– Загони пса в дом, а не то я развернусь и уеду, – предупредила Лаура, не поднимаясь по ступенькам.
– Он же не может сдерживать газы, Лаура.
– Но это не означает, что я должна нюхать его пердеж. Я серьезно, Генри. У меня и так голова раскалывается. Не желаю я слушать, как эта собака выводит задницей «Салют Колумбии» [25] .
– Иди в дом, Тоби. – Генри открыл дверь.
Тоби посмотрел на него влажными глазами, как бы спрашивая: «А это обязательно? Здесь-то мне интереснее?»
– Иди, – повторил Генри.
Тоби ушел, и Генри закрыл за ним дверь. Лаура подождала, пока щелкнет собачка замка, потом поднялась на крыльцо.
– Твой щит свалился. – Она протянула Генри упаковку с пустыми бутылками.
– Я меня есть глаза, женщина. – И у него в это утро было не самое благостное настроение. Как и у остальных жителей Уиллоу. Спать под жабьим дождем – удовольствие маленькое. Слава Богу, он повторялся лишь один раз в семь лет, а не то многие просто сошли бы с ума.
– Тебе следовало занести его в магазин.
Генри пробормотал что-то невразумительное.
– Что-что?
– Я говорю, нам надо было приложить больше усилий. – Генри вздохнул. – Такая милая пара. Может, мы смогли бы их уговорить.
Несмотря на то, что голова раскалывалась от боли, в ней шевельнулась жалость к старику. Она коснулась его руки.
– Это же ритуал.
– Да, но иногда мне хочется послать этот ритуал ко всем чертям.
– Генри! – Она даже отдернула руку. Но тут же напомнила себе: с годами он не становится моложе. И колесики в голове тоже начинают ржаветь.
