Всё остальное, что выходило из-под пера генерала, Ежова не интересовало.
В одном из писем Миллер просил Ежова разрешить ему посещение одной из близлежащих церквей, Ежов на это письмо, как и на остальные, не ответил. В следующем письме генерал попросил передать ему в камеру Евангелие. Письмо также осталось без ответа.
Тогда Миллер написал Московскому митрополиту Сергию, попросил прислать Евангелие, «Историю церкви» либо «хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники семинарий или Духовной академии».
«Всё моё время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, — писал он митрополиту, — но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся лет (мне 71-й год) посвятить возобновлению и расширению моих познаний Библии и Житий Святых. Эти две книги я решаюсь просить у Вас, высокочтимый Владыко, во временное пользование на 2-3 месяца, а по прочтении обязуюсь их Вам возвратить».
Послание он подписал так: «Вашего Преосвященства покорный слуга раб Божий Евгений».
Ответа не последовало и на это письмо.
Последнее письмо Миллер направил Ежову в конце июля тридцать восьмого года — спустя десять месяцев после похищения. В этом письме он беспокоился о судьбе «жены 67 лет и трёх детей 38 — 41 года» и спрашивал «Ёжика»: «За что Вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня беспокоит состояние здоровья моей жены — всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в болезненных приступах при всяком волнении и беспокойстве. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А.С. Пушкина, урождённой Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и её мать, и её сестра, большую нервность, свойственную семье Гончаровых... Меня берёт ужас от неизвестности, как отразилось на ней моё исчезновение. 41 год мы прожили вместе!»
Далее Миллер пишет: «Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их же сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового шильонского узника или второе издание «Железной маски» времён Людовика XIV — и всё это только ради сохранения моего инкогнито?»
Своё письмо Миллер закончил словами, способными вызвать жалость у кого угодно, но только не у «Ёжика», а также гневным пассажем в адрес человека, заманившего его в ловушку в Париже: «Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу в данном случае с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, кои с каждым днём становятся невыносимее. 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я, может быть, стал невольным убийцей своей жены, и всё это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, а когда-то герою Гражданской войны в Добровольческой армии...»
На письмо это Ежов, как и на предыдущие письма, не ответил. Всемогущий нарком внутренних дел СССР, а по совместительству ещё и генеральный комиссар государственной безопасности, уже почувствовал, что под ним вот-вот зашатается стул, и ему сделалось не до Миллера — надо было спасать самого себя.
Спасти себя Ежову, как мы знаем из истории, не удалось — он попал под каток, который сам же и сконструировал, и с жизнью своей распрощался, как и всякий другой рядовой узник Лубянки. А к узникам этим Ежов привык относиться с презрением. Как к неудачникам.
Черту под жизнью генерала Миллера подвёл другой нарком — Берия[52].
Одиннадцатого мая 1939 года начальник внутренней тюрьмы Миронов получил предписание на личном бланке Лаврентия Павловича: «Предлагается выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под № 110, коменданту НКВД тов. Блохину».
Во внутренней тюрьме Миллер содержался именно под этой фамилией — Иванов.
В тот же вечер Миллер был расстрелян.
В архивах сохранился следующий акт: «Приговор в отношении поименованного сего Иванова, осуждённого Военной коллегией Верховного суда Союза ССР, приведён в исполнение в 23 часа 5 минут и в 23 часа 30 минут сожжён в крематории». Подписан акт двумя сотрудниками — комендантом НКВД Блохиным и начальником внутренней тюрьмы Мироновым.
