Тележка, погромыхав, удалилась. И не появилась более нигде. Я понял, что нормальные матрасы в больнице возможно где–то и существуют, но только не для больных.
Из соседней палаты к нам весь световой день таскается унылый зануда с гноящимися ногами. Ни о чем кроме своих болячек он не говорит и говорить не способен, а слушать с утра до вечера про паразитку–соседку, сглазившую его, агнца такого, нет ни сил, ни мочи. Впрочем, всё это — лишь когда Вован трезв. А трезв он не всегда.
А вот когда Вовчик пьян (а если уж он пьян — то вдребезги), тематика его разговоров становится откровенно гнусной. Вещает он исключительно о женщинах. Вернее, о том, какими грязными способами он ими собирается овладеть. Причем к объектам своих немедленных вожделений он относит практически всех особ женского рода: от маленьких детей до старух.
Спиртное же у Вована имеется регулярно. На какой бы то ни было больничный режим ему наплевать. Вован полагает, что имеет на это полное право. Ноги–то ведь не зря гноятся: ВИЧ-инфекция. И потому он охотно готов плевать на всех и на всё. Кстати, плевки эти, самые натуральные, в прямом, то есть, смысле, — по всем коридорам и на всех лестницах от первого до третьего этажа. Особенно после того, как уборщица только закончит свою работу.
По удвоившемуся количеству полупьяных вооруженных конвоиров (кобура с пистолетом Макарова — при каждом, как положено) в сырой подвальной курилке с хлюпающими канализационными трубами над головами курильщиков начинаю догадываться о том, что на первый этаж инфекционки сегодня, в день святого Валентина, завезли дополнительную партию больных заключенных. Узников наших доблестных тюрем сюда завозят постоянно. А куда их ещё девать? Судя по пьяным голосам, всех конвоиров в наших краях зовут исключительно валентинами. Глядя на них, я вдруг вспомнил и отчетливо услышал далекий ахматовский голос: «…Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью был.»
Свидания родных и близких с инфекционниками ежедневны. И принести сюда могут всё, что угодно. И пронести в палату тоже. Никто не смотрит за содержимым передач. Вовчик, впрочем этим не ограничивается. Под вечерок подземными ходами (все здания на территории больницы связаны между собой ещё и таким образом) он отправляется из нашего корпуса в главный, а оттуда в ближайшую торговую точку за спиртным.
В один из дней случайно натыкаюсь в курилке на женщину в резиновых сапогах и перчатках с пластмассовой бутылкой в руках. В бутылке хлюпает омерзительно пахнущая белесая жидкость. На крышку бутылки надета брызгалка. Женщина нажимает на брызгалку. Внезапно бутылка вырывается из её рук, падает на бетонный пол, и жидкая отрава струей расплескивается по всему полу. Женщина от неожиданности сначала визжит. Потом успокаивается. Потом поджигает кусок картона и уходит в неосвещённую темную часть подземелья. Там, во тьме, она находит два вонючих хлюпающих открытых колодца, из которых столбом вырываются тучи комаров, что–то поджигает и бросает в эти зияющие отверстия. С чувством исполненного долга медработница удаляется. Количество комаров в палатах в те самые сутки удесятерилось: к прежним насекомым добавились изгнанные из люков.
А вечером того же дня в той же курилке рядом со мной достает из портсигара папиросу «Беломорканал» мужчина с обширно татуированными руками и широкой золотой цепью с крестом на шее… Он медленно с достоинством закуривает. И резкий запах анаши начинает растягиваться по всем подземным коммуникациям больницы.
Нет, уборщицы у нас бдительные. Ближе к одиннадцати часам вечера они начинают регулярно заглядывать в нашу палату. Каждые полчаса. Вдвоем. У одной в руках ведро с мутной водой, а у другой — швабра с грязной тряпкой, воображающей себя флагом. Это они проверяют: не курим ли мы в туалете. Мы–то не курим, но приходит ВИЧ-персона по имени Вован, заходит в туалет и, конечно, курит. В палате, конечно же, крепко пахнет табаком. Бдительные уборщицы рвут и мечут, потрясая ведром и шваброй. Не на гнойного Вовчика, разумеется, а на нас…
______________________________________________________________________
