Скрупулезно подобранные акты экспериментов хотели было отослать в АНИМИ, Артиллерийский научно-исследовательский морской институт, но постеснялись: уж слишком необычно все выглядело, фантастика, грозящая навести тень на доброе имя Черноморского флота.
Четыре училищных года и пять лет офицерской службы закалили Бориса Кунина, ни словом, ни жестом не оспаривал он решения командующего флотом, а сам по вечерам, закрывшись в каюте, доставал коробки цветных карандашей, аккуратно заострял их с одного конца, укладывал сорок штук на ладонь и разворачивал ее так, чтоб карандаши упали на пол. И они, рассыпаясь, падали вниз, раскатывались по каюте. Бывали случаи, когда один из карандашей-снарядов летел вниз вертикально, касался поверхности пола гладким незаостренным концом и на крохотную долю секунды замирал в стоячем положении. Однако никогда на него не опускался в тот же момент такой же строго прямо вниз летящий карандаш. Правда, центр тяжести зенитных снарядов занижен, высота падения не та, габариты разные. Скорострельность зенитного 37-миллиметрового автомата — 180 выстрелов в минуту, снаряд унитарный, возгорание пороха — в самой гильзе, вогнанной в ствол, и снаряд с головным взрывателем покидает гильзу, распираемый пороховыми газами. Почему в трагический этот момент порох не воспламенился — тут делиться своими соображениями Кунин ни с кем не стал, потому что кормовой погреб этот трижды на учениях подвергался затоплению, несколько раз включалось орошение — короче, порох мог подсыреть. И вообще эти лежавшие много лет в самом низу погреба деревянные ящики давно подлежали списанию, о чем адмиралы знали и потому Кунина не отдали под суд.
Малодушно стыдясь вестового, капитан-лейтенант тряпочкой собирал рассыпанные по каюте деревянные стружки, ссыпал их в кулек и по ночам выбрасывал за борт. На душе было тяжко.
Это трагическое сцепление обстоятельств (падение снаряда на снаряд, причем идеально точно, каплей в каплю, как при стекающей с желоба жидкости), эта неправдоподобная, дикая ситуация обсуждалась не только на эсминцах и крейсерах. В октябре Кунин встретил на Приморском бульваре офицеров, учившихся на курсах, и те наперебой поведали ему о графиках и траекториях, коими преподаватели пытаются объяснить это чудо. Там же на курсах всплыли необыкновенные происшествия на флоте, дотоле скрывавшиеся. Так, на одном тральщике вытралили мину, подтянули ее к борту, подвесили подрывной патрон на рогульку, подожгли запал, стали травить трос, опуская мину в воду, а лебедку заклинило, а рядом — ни топора, ни чего-либо похожего, чтоб сбросить за борт подготовленные к взрыву триста килограммов тротила.
По слухам, по утверждавшейся офицерской молве, получалось так, что капитан-лейтенант Кунин входил в историю по крайней мере Черноморского флота небылицей, хохмой, скандалом, что, конечно, уязвляло его.
Или так: сработала нечистая сила! Колдовство! Проявление инфернальных сил, бороться с которыми бессмысленно.
Так думали все, преподаватели на курсах тоже. Лишь адмиралы не сдавались, во всем виня Кунина.
А тот сырость артпогреба, неловкость матроса на трапе, ветхость ящика и падение одного снаряда абсолютно точно на другой объяснял единственной причиной: москвичка навела порчу на него, эта ведьма Алина подстроила чрезвычайное происшествие с трагическим для его карьеры исходом!
Она! Только она! И догадка эта возникла в день и час, когда сухой док, в котором стоял эсминец, стал заполняться водой, чтоб корабль мог расстаться с сушей, и со дна дока поднялись карандашные стружки.
Он измучился. С нетерпением ждал отпуска, чтоб уж дома, в Ленинграде у родителей, отоспаться и забыть обо всем. А москвичку он возненавидел.
Отпуск получил. Скорее по привычке, чем по нужде решил на пару суток задержаться в столице. Кончался март, мокрый снег облеплял шинель, Кунин заходил в подъезды и отряхивался. С натугой пробирались через рыхлый снег автобусы и троллейбусы, люди роптали, не ведая, что в столице безнаказанно живет-поживает ведьма, способная швырнуть человека под колеса автомобилей, на трамвайные рельсы.
